Благотворительная организация "Вернись домой": Продолжение 2

ГЛАВА 7

АДДИКТИВНОЕ ОБЩЕСТВО

Считаю цветы на стене,

До которых мне нет дела.

Раскладываю пасьянс до рассвета,

С пятьдесят одной картой.

Курю сигареты и смотрю Капитана Кенгуру.

Не говорите мне сейчас,

Что мне нечего делать.

Мужчина, отец двух дочерей-тинейджеров, был зачарован и устрашен историей Патрисии Херст. Он ходил вокруг, спрашивая всех, кого только можно: "Что было не так с той девочкой?" Парадокс Патрисии Херст беспокоил многих родителей, которые волновались, что когда-нибудь их дети также могут необъяснимо измениться. Но тайна, окружающая эту молодую женщину, не так уж непроницаема. Используя факты и впечатления, собранные Энди Портом и Джоном Паскалем из НьюсДей (в ряде газет, изданных в Мае 1974 г.), мы можем посмотреть, какому влиянию она подвергалась и что делала, когда управление ее жизнью попало в ее собственные руки.

(4 февраля 1974, Армия Освобождения Симбионтов (Symbionese Liberation Army) захватила в заложники наследницу газетных мультимиллионеров Патрисию Херст SLA потребовала выкупа за наследницу мультимиллионеров. Первого апреля, когда переговоры зашли в туник, SLA обнародовала видеокассету; на ней Патрисия, потрясая автоматом Калашникова, объявляла, что SLA открыла ей глаза на социальную несправедливость, отныне она присоединяется к Армии Освобождения Симбионтов, и теперь ее зовут Таня; а родители ее — фашисты и свиньи. Через полтора месяца Таня была арестована при попытке ограбления банка; она героически стреляла в воздух, чтобы предупредить партийных товарищей, и те смогли убежать. На следующий день ФБР захватила Армию Освобождения и сожгла всех в доме. В 1979 г. Патрисию выпустили на поруки. Президент Клинтон помиловал Патрисию Херст 20 января 2001 года (Прим. ред.))

Патти Херст, воспитанную в атмосфере "удушающей гиперопеки", посылали в ряд суровых Католических женских школ. Правила, которые ей там преподавали, были полностью внешними для нее; таким образом, она не обладала никакими надежными оценочными критериями. У нее не было достаточного опыта, чтобы узнать свое реальное отношение к вещам. Время от времени она, казалось, признавала эту несостоятельность, занимаясь канцелярской работой, "чтобы делать что-нибудь другое". Однако, такие жесты не имели большого смысла, и она продолжала организовывать свою жизнь вокруг того, что было ей известно.

Ее руководителем был молодой учитель, Стивен Вид, с которым она познакомилась в своей школе, когда ей было шестнадцать. Вид немедленно стал решающим фактором, который Патти в первую очередь рассматривала при принятии каждого значительного решения. В возрасте семнадцати лет она нанялась на работу в маленький колледж в городе, где жил Вид, и годом позже последовала за ним в Беркли. В последний год учебы в средней школе, все еще будучи подотчетной родителям и преподавателям в способах проведения свободного времени, она была "энергичным участником нескольких внеучебных занятий". Но в следующем году, в Колледже Менло, будучи предоставлена самой себе, она "почти полностью избегала социальной жизни школы. Разделяя большую часть своего времени между школьными занятиями и Видом, Патти приобрела немногих друзей в Менло".

В Беркли они с Видом замкнулись друг на друге. "Патти была продолжением Стива, а Стив - Патти" — отзывался о них друг, добавляя, что он видел их порознь только единственный раз за два года. До похищения Патти Армией Освобождения Симбионтов (АОС) они со Стивом жили спокойной гедонистической жизнью, были все еще в значительной степени материально зависимы от семейства Херст и озабочены своей предстоящей свадьбой. Сама Патти была рассеянной студенткой последнего курса без политических пристрастий, захватывающих интересов или своей философии, без ясной цели своего пребывания в школе. Ее преображение, или "промывка мозгов" АОС было простой заменой одной внешней структуры на другую, также, как ее переход от семьи и школы к романтико-интеллектуальной увлеченности Видом.

Подобно другим маленьким антиобщественным группам, АОС была миром в себе. Сам тот факт, что они являлись беглецами от закона, защищал членов группы от контакта с любым человеком, который мог бы оспорить их убеждения. Интересно, что одна из записей Патти показывает: любовная интрига с мужчиной из АОС была катализатором для принятия ею идеологии группы. Как всегда, она формировалась своим непосредственным окружением, независимо от того, действительно ли она первоначально сама его выбрала. Это и есть ответ на беспокоящий отца двух дочерей вопрос. Патрисия Херст была подготовлена для АОС всеми группами, организациями и привязанностями, которые она до этого допускала. Глубинное сходство двух видов принадлежности — это то, чего не понимает и с чем не хотел бы столкнуться озадаченный отец.

Культурный дрейф

В придачу к любым специфическим фобиям, которые семья передает своему потомству, и к любым особым историческим событиям, которые затрагивают одно или другое поколение, в современном Западном обществе — и особенно в Америке — присутствует беспомощность, которая затрагивает всех нас. Это трудно уловимое ощущение дрейфа — допущение, что множество критически важных вещей находится вне зоны нашего контроля. Частично это происходит из-за потери устойчивых социальных структур и религиозных убеждений, которые традиционно обеспечивали рамки для жизни индивида. Большинство людей сейчас не приспособлены и, вероятно, никогда не были приспособлены к тому, чтобы комфортно жить в экзистенциальном вакууме, где они должны созидать свои собственные ценности и смыслы. Люди всегда находили, что легче строить свое эго, исходя из чего-то большего — Бога, страны, социального положения или семьи. Сегодня, однако, нас не обеспечивают при рождении жизнеспособными версиями этих констант; мы должны искать некую самодельную достоверность, чтобы зацепиться за нее. Если аддикция — проявление потребности во внешней структуре, то понятно, почему она так очевидна в настоящее время.

Однако, наша уязвимость для аддикции - это не просто последствие отказа от убеждений, которые мы больше не можем принимать всерьез, и от социальной регуляции, которую мы больше не желаем выносить. Кое-что еще — что-то несомненно ценное - было потеряно при переходе к современной эпохе. Я имею в виду внутреннюю уверенность в себе, которая обеспечивалась контактом с повседневной жизнью. Независимо от того, что наш аддиктивный потенциал существовал во все эпохи, мы были тогда намного ближе к сути нашего существования. Сигналы и паттерны природы были относительно ясны фермеру, лесничему или охотнику. Даже механизмы могли быть быстро приспособлены к понятиям людей о тех вещах, которых они хотели. Полезность ранних образцов сельскохозяйственных машин была без труда выявляема теми, кто ими пользовался. Таким образом, для этих людей машины были реальны. Фермер чувствовал удобство использования трактора или грузовика, имея дело с его особенностями и осуществляя его ремонт.

Жили ли люди на фермах или в городах и деревнях, универсальная необходимость тяжело трудиться прижимала их к земле и удерживала от того, чтобы быть захлестнутыми неопределенностью ситуации. Реальность учреждений также, пожалуй, была легче для понимания: пути Бога неисповедимы, но деревенский староста вполне доступен. Теперь мы оказываемся плохо подготовленными к взаимодействию со множеством вещей, которые составляют нашу среду и наше общество. Отделенные от физической реальности абстрактной технологией, мы не можем справляться с ее механикой, которая является для нас столь же реальной и существующей, как и природа. На вершине всего этого находится наша огромная система учреждений, от простых форм объединений, которые практиковали всегда, до гигантских организаций и бюрократических систем, подобных "Дженерал Моторс", американскому Правительству и универсальной школьной системе.

Даже когда технологии стали более сложными, сельский житель или представитель рабочего класса сохранил некоторый контакт и понимание механизмов, от которых зависит его жизнь. Обеспеченный городской и провинциальный человек смотрит на эти вещи с подспудно-магической антипатией, как если бы это были враги, чья анархическая мощь только едва задействована. Зато где человек из среднего класса должен иметь и имеет преимущество, так это в способности иметь дело с учреждениями. Вследствие полученного образования и повседневной осведомленности он лучше знает, как осуществить что-либо в установленных учреждениями условиях. Он реже, чем представитель рабочего класса, отшатывается от прямого контакта со множеством бюрократических организаций, с которыми сталкивается. Однако, это может быть только различием в степени, поскольку многие индивиды, которые проводят всю жизнь в больших организациях, так же мало склонны к маневрам в организационной среде, как и те, кто мало с ней соприкасается.

Даже когда мы считаем себя способными к активному управлению этой частью нашего мира, есть серьезные ограничения для того, что мы пытаемся осуществить. В "Процессе" Кафки главный герой арестован и подвергнут суду. Хотя он не знает ни о каком преступлении, которое бы совершил, он принимает справедливость этих слушаний и прикладывает все усилия для того, чтобы получить совет от таинственных юридических консультантов и повлиять на младших бюрократов. Так или иначе, он, как в кошмарном сне, неспособен добраться до основного вопроса: каково было преступление и почему его судят? Точно так же, наша манипуляция учреждениями часто ограничивается теми хитростями, с помощью которых мы можем получить для себя некие выгоды: приобретение связей, достижение хорошего положения, извлечение бюрократической пользы, толкование закона в своих интересах. Наша позиция по отношению к учреждениям пассивна, мы не пробуем как-либо воздействовать на само учреждение. Его правила, процедуры и цели рассматриваются как нечто полностью неизменное.

Неспособные самоутвердиться на фоне доминирующего влияния учреждений на нашу жизнь, мы приходим к тому, что еще сильнее чувствуем свое базовое бессилие. Нам трудно вообразить себя главной движущей силой чего-либо. Мы не знаем или не верим, что можем знать, как сделать что-нибудь оригинальное, означает ли это создание физических объектов или формирование организаций, которые составляют такую большую часть нашей жизни. Нигде вокруг себя мы не можем найти образца самоуправляемой активности и созидания- В результате, немногие из нас воображают, что могут писать книги или песни, создавать фильмы, начинать бизнес, проектировать автомобили или строить дома. Эксперты — люди, обособленные от мира — создают сооружения, искусство и технику для остальной части населения, и мы чувствуем, что бесполезно и глупо надеяться поучаствовать в этих свершениях.

Когда Маркс говорил об отчуждении человечества от творческого труда, он подчеркивал одну особенность того, что потом переросло во всепроникающее отчуждение от базового опыта. Сегодня найти работу, с которой мы можем себя как-то идентифицировать — большая удача; мы редко способны организовывать собственные предприятия. В процессе "модернизации" отчуждение от природы распространилось даже на наши собственные тела, так что очень немногие из нас имеют представление о том, как спланировать свою диету или оздоровительную гимнастику. Раньше опыт (иногда трагический) вынуждал нас к этому. В отсутствие такой непосредственности мы теряем ощущение собственной реальности и реальности мира. Но эта потеря не есть необходимая и необратимая функция технологии. Возможно прийти в соприкосновение с этой эпохой, которая, в конце концов, также дала нам беспрецедентные возможности для удовольствий и продуктивности.

Там, где так естественно изолировать себя от жизненного опыта, мы должны активно искать его, если хотим найти. Теперь, как и всегда, лучшие противоядия от аддикции — радость и компетентность; радость — как способность получать удовольствие от доступных для нас людей, вещей и действий; компетентность — как способность управлять важной для нас частью окружающей среды и уверенность в том, что наши действия важны для нас самих и для других людей. И радость, и компетентность требуют связи с жизнью во всей ее конкретности. Когда этого ощущения реального основания в жизни недостаточно, нас охватывает чувство неуверенности в себе, приводящее к желанию от себя убежать. Это тот момент, когда начинается поиск решений вовне — аддиктивных решений. Источники аддикции могут быть найдены в наших занятиях и других искусственных привязанностях. Они действуют так, чтобы заменить физические и эмоциональные связи, оставленные нами позади. Устанавливая паттерн отчуждения и зависимости, они сами являются фокусами последней и, таким образом, сами служат аддикциями. Собранные вместе, они составляют картину аддиктивного общества.

Аддиктивное образование

Будучи почти столь же формирующим опытом, как и семейное воспитание, школа также сильно деформируется потребностями в безопасности и в социальной идентичности, внешними по отношению к обучению. Так же, как мы видим в мужчине или женщине не подлинного человека, но потенциального мужа или жену, возлюбленного или соперника, все мы слишком часто думаем о школе не с точки зрения того, чему мы там учимся, а имея в виду утешение, которое приносит принадлежность к учреждению и получение его одобрения.

В настоящее время мы так приспособились к наличию школы в нашей картине мира, что имеем тенденцию приравнивать образование к обучению в школе. Но школа — не единственный способ подготовить людей ко взрослой жизни в обществе. Фактически, современный образовательный формат является недавним установлением. На протяжении истории люди просто узнавали то, что они должны были делать, на том участке, где фактически находились. Позже, в девятнадцатом столетии, доминирующей формой образования была система ученичества, особенно в специализированных областях, подобных архитектуре, медицине и инженерному делу. С тех пор все больше и больше людей проводили все больше и больше времени в школе.

Школа формирует точку зрения людей, которые проходят через нее, поскольку это — точка зрения общества, от которого школа получает свой мандат. Когда Иван Иллич говорит в "Deschooling Society", что школа и другие направляющие учреждения "или социально, или психологически "аддиктивны", он подразумевает то, что они питаются неуверенностью, которую сами и создают. Школа порождает неуверенность, оставляя людей в сомнениях относительно того, что такое реальный опыт. Студенты должны направлять свое внимание на установленные требования школы, а не на смысл и полезность того, чему их учат. Они больше зависят от формального свидетельства компетентности в системе, чем от практической компетентности в решении актуальных проблем. Людей не просят показать то, что они могут делать, а только то, что они сделали в искусственных условиях школы.

В отличие от практиков, обучавших подмастерьев, школьные учителя часто имеют малый или не имеют никакого непосредственного опыта в своем предмете. Учителя английского редко являются профессиональными писателями, преподаватели права и политики редко занимают правительственные или другие административные посты, учителя бизнеса редко начинают свой или управляют другим бизнесом. Скорее, сами эти люди — продукты образования, просто продолжающие воспроизводить ту систему, которую так хорошо освоили.

Цельность обучения теряется, когда школа отделяет людей от ресурсов сообщества и среды и заменяет это принудительным вливанием знаний. Все награды и стимулы накачиваются снаружи, а не произрастают прямо из процесса обучения. Даже если человеку действительно что-нибудь интересно, изучение этого в рамках строгого учебного плана на основе преподавательского одобрения и оценки быстро погасит желание исследовать материал самостоятельно. Исследование Марка Леппера и его коллег показывает, что если маленькие дети поначалу проявляют некоторую активность в силу своей естественной склонности, а затем инструктируются и вознаграждаются за нее же преподавателем, они прекращают делать это, как только преподаватель, а также внешняя структура и одобрение, обеспечиваемые им, исчезают. Удивительно ли, что студент, освободившийся от навязанных школой санкций, обычно не проявляет никакого желания заниматься предметами, которые он изучал в том контексте? Или что немногие взрослые систематически читают что-нибудь с целью чему-то научиться?

Дети знают только то, что они учатся, потому что школа, родители и все остальные говорят, что они должны это делать. Их родителей может не заботить, читают ли они книгу, не относящуюся к школе, придумывают оригинальную идею или продумывают что-то для себя. Отметки и степени — это единственные признаки деятельности, которые родители и предполагаемые работодатели — и таким образом, сами студенты — могут распознать. Важность этих оценок подтверждается школой и ее преподавательским составом, который заинтересован в том, чтобы оправдать свою работу. Такое давление создает несоразмерное беспокойство об оценках, которые получают студенты. Тревога и неуверенность в себе — естественные побочные продукты системы, в которой успех рассматривается как ключевой показатель, и все же ощущается как нечто, находящееся вне контроля индивида. В отсутствие реальной или самостоятельно обретаемой награды, студент целиком отдан на милость одного старшего человека — преподавателя — в деле оценки своих способностей.

В книге "Как Дети Терпят неудачу" Джон Холт описывает обычный пример того, что мы по-своему называем "страхом неудачи" — озабоченность ребенка тем, как дать правильный ответ (ответ, который одобрит преподаватель) вне зависимости от того, как это будет достигнуто. Ребенок смотрит на учителя, ища намеков на то, что говорить, вместо того, чтобы продумывать подходящий ответ или ответ, который отражает его или ее собственное понимание вопроса. Так как это не позволяет развиваться действительным интеллектуальным процессам, подобные упражнения совершенно бесполезны, если не считать пользой подкрепление привычки полагаться на авторитет и, соответственно, не доверять собственному мышлению. Фактически, человек со временем вообще теряет способность оформить мысль. По мере того, как идут годы, эта зависимость вынуждает индивида признавать важность экспертного мнения. Кроме того, школа формирует паттерны почтения, в которые будут оформляться отношения с другими авторитетами и учреждениями. "Как только мы научились нуждаться в школе" — пишет Иллич — "все наши занятия стали приобретать форму клиентских отношений с другими специализированными организациями".

По мере того, как мы продолжаем учиться в школе, каждый год встречаясь с новыми преподавателями, наш интеллект должен стать достаточно податливым, чтобы охватить все различные стили чужого мышления, с которыми мы сталкиваемся. В результате этого мы не развиваем мыслительных привычек, которые порождают внутренние интеллектуальные стандарты и делают возможной критическую оценку ситуации. Ко времени, когда я поступил в хороший университет после успешного окончания средней школы, я уже не был способен увидеть, что представление материала плохим лектором было запутаным или неточным. Вместо этого, я задавался тревожным вопросом: что не так со мной, если я не могу следовать за тем, что он говорит? Мы смотрим на годы обучения и полученные степени и награды как на признаки того, стоит ли слушать другого человека. И, кроме того, мы полагаемся на внешнюю верификацию своего собственного мнения.

Эта тенденция приписывать неадекватность скорее себе, чем ситуации - первичный фактор, по причине которого 40 процентов студентов американских университетов не в состоянии закончить образование. Позже это мешает многим докторантам, имеющим ярко выраженные способности, получить степень. Студенты, бросающие учебу, являются далеко не самыми мятежными, а, напротив, серьезнее других относятся к школьным требованиям (и поэтому больше всех ими измучены). Остальные — те, кто лучше приспособлен к нервотрепкам, своему низкому статусу в школьной иерархии и имитации бурной деятельности вместо добросовестной работы — держатся, помогая себе во многих случаях обычными снадобьями студенческого мира — от декседрина (Dexedrine) до марихуаны.

Человека в наше время считают лишенцем, если он не поступит в колледж. Под экономическим бременем собственных размеров, колледжи и университеты обычно увеличивают прием абитуриентов, понижая качество обучения. Количество работы, требуемой от студентов, и применяемые к этой работе стандарты резко понизились за последний годы. То, что остается во многих случаях — просто налет образования. Отсутствие интереса у преподавателей делает обучение трудным для студентов, но в то же время большинство последних считает недостаточное внимание и отсутствие требований облегчением. Для многих из этих людей колледж — продолжение детства; они рады продлевать свою защитную зависимость от учреждения, которое не требует от них ничего ощутимого или материального. К сожалению, хотя студенты должны уйти из колледжа для специализации, делающей их профессионалами в той или иной деятельности, обучение свободным искусствам не восполняет незрелости и недостатка знаний и навыков, которые в первую очередь и влекут к ним студентов.

Поэтому люди, которые выходят из такой образовательной системы, закончив высшее учебное заведение, не обладают большими шансами сделать или придумать что-либо новое или независимое, чем те люди, которые не получили подобных образовательных преимуществ. Лучше всего они подготовлены к занятию узких организационных позиций, которые общество для них приготовило. Действительно, большое количество лучших студентов выбирает путь в аспирантуру или в профессиональные школы, чтобы получить дополнительные сертификаты. Это гарантирует им непрерывный поток позитивного подкрепления за то, что они делают лучше всего: за сидение в классах, ведение конспектов, запоминание информации и следование инструкциям.

В 1960-е годы для способного студента почти обязательным было получение академической или профессиональной степени, особенно ценилась докторская и академическая карьера. Человек, который хотел закончить хождение в школу на степени бакалавра, был встречаем вопросами типа: "Разве Вы не хотите учиться дальше?" Противодействие семьи и друзей не целиком сосредотачивалось на практических экономических последствиях приобретения или неприобретения степени. Скорее, казалось, что базовое эмоциональное затруднение —. "онтологическая неуверенность" по Лэйнгу — состоит в том, как возможно человеку определить себя без приобретения степени. Выражение этого беспокойства служит признаком глубины аддикции к формальному образованию.

К 1970 году неблагоприятный экономический поворот и окончание отсрочек для аспирантов положили конец массовому движению за докторские степени. Вместо академических карьер, студенты и сами университеты стали более заинтересованы в прагматических курсах обучения, которые позволят людям получать рабочие места после их окончания. Эта новая тенденция, сама по себе ободряющая, продолжила академический бум в новом обличье. Популярные теперь "практические" области также требовали нескольких лет постдипломного образования. Сюда вошли медицинская, правовая, архитектурная, деловая программы, подготовка социальных работников и консультантов. С таким множеством выпускаемых сертифицированных профессионалов, мы получили быстрый рост числа высокообразованных людей на рабочих местах, не требующих такого уровня, или по меньшей мере на местах, которые никогда не требовали такого обширного образования, какого требуют теперь. Помимо академического докторского (ph.d.) обучения в высшей школе, мы имеем функционеров, которые когда-то были бакалаврами (а в действительности нуждались только в здравом смысле), но теперь получают степени в правоведении, бизнес-администрировании или социальной работе. Консультант или медсестра в психиатрическом отделении, возможно, имеют значительную квалификацию в обращении с людьми, но многие наблюдатели спросят только об одном: прошли ли они достаточный "клинический тренинг". Самообразованному или от природы умелому человеку теперь почти некуда пойти.

Отделяя нас от нашей среды и обучая раболепию и ощущению неадекватности, школа подрывает наши естественные защиты против аддикции. Так же, как за семью, многие из нас цепляются за школу, как за тот единственный мир, в котором мы чувствуем себя комфортно. Иллич исправил бы это положение, восстанавливая связи между образованием и миром работы и игры. Люди обучались бы более эффективно, если бы делали это исходя из непосредственных личных и экономических побуждений, и если бы процесс обучения имел прямое отношение к их жизни.

Школьные системы в течение некоторого времени проходили период самоосвидетельствования. Одни реформы заключались в "открытии" классов, дающем детям большую свободу исследовать то, что они любят делать в школе, и пробовать добиться чего-то самостоятельно. Позднейшее обнаружение того факта, что фундаментальные навыки типа чтения радикально снизились, привело некоторые школы к откату от таких реформ. Эти противонаправленнные движения совершались вокруг в

опроса, к которому общество было неспособно обратиться напрямую: действительно ли дети могут связать то, что им преподают или демонстрируют, с собственной жизнью и миром вокруг себя? Если школа не отражает этот мир и не удовлетворяет эту потребность убедительным образом, то никакой метод не будет более успешен, чем другие, в привлечении внимания и способностей ребенка.

Везде, где возникали практические возможности для открытости студентов и преподавателей внешнему миру и ответственности перед ним, и педагоги, и студенты были вознаграждены результатами. Большим успехом пользовалась финансируемая из федерального бюджета программа, которая позволила бедным, вылетевшим из средней школы ученикам получить рабочие места. Она поручала школе преподавание нескольких требуемых курсов. Некоторые школы перестраивали графики занятий таким образом, чтобы любой заинтересованный студент мог участвовать в программах обучения. Однако, все еще делом будущего остаются изменения в образовании, которые отразят возросшее осознание того, что институционализированная нереальность вредна для всех нас. Это может осуществиться только в одном случае: если главной темой, вокруг которой организуется образование, станет реальный опыт.

Медицина и психиатрия

Наше отношение к медицине — наиболее удивительный пример ложной уверенности общества во внешней экспертизе. Отказ от управления своим физическим Я напрямую затрагивает нашу психологическую силу и уверенность в себе. Он является результатом неправильного понимания природы медицины. Регуляция телесных функций — не точная технология, но что-то гораздо более тонкое. Рассмотрим, например, эффект плацебо, при котором вещество без активных химических или лекарственных свойств служит для лечения физических болезней. Люди вылечивают все — от незначительных хворей до неизлечимых болезней — с помощью методов (например, горячих ванн или религиозных практик), которые, по-видимому, не оказывают никакого прямого воздействия на тело. Мы склонны считать эти чудеса артефактами прежних времен, когда медицина не была такой продвинутой, или примитивных культур и умов, которые могут быть одурачены чем угодно. Но даже современная медицина основывается на вере в медицинский процесс и в доктора. В "Убеждении и Излечении" Джером Франк объясняет, что во всех культурах некие группы людей считаются способными излечивать хворь. Благодаря оказываемому им доверию, эти врачи часто способны успешно выполнять свои функции.

Сегодня мы думаем, что медицинская наука достигла объективно продвинутого состояния, но есть множество областей здоровья и болезни — от насморка до рака — которыми наше медицинское знание не может овладеть до конца. Поразительной иллюстрацией беспорядка в медицине является операция, перенесенная большинством детей — тонзиллэктомия, которую многие хирурги теперь считают медицинской причудой. Демонстрацией того, насколько неопределенным является диагноз "тонзиллит", и насколько неясна потребность в лечении или его ценность, служит исследование, проведенное американской Ассоциацией Детского Здоровья. Гарри Баквин обобщил случаи 1,000 детей, которые были посланы к докторам для осмотра миндалин. Из этой тысячи 611 получили положительный диагноз, указывающий на необходимость операции. Другие 389 были затем исследованы следующими врачами, которые рекомендовали тонзиллэктомию 174 из них. Процесс был повторен с оставшимися 215 детьми, которые теперь были диагностированы как здоровые двумя врачами, и у 99 были найдены основания для операции. Наконец, четвертая группа докторов осмотрела оставшуюся часть детей, и отобрала почти половину из них для операции. Независимо от того, сколько раз ребенок был признан здоровым прежде, каждая новая экспертиза несла ему 50-процентный шанс на то, что он или она будут признаны нуждающимися в тонзиллэктомии.

Не такое просто решить, когда существует медицинская проблема, и что должно быть сделано в этой связи, как это ясно показывает Элиот Фрейдсон в работе "Профессия — Медицина". Доктор Лоуренс П. Вильяме, автор книги "Как Избежать Ненужной Операции", показывает, что много операций, проводимых в США, не нужны. Действительно, было доказано, что некоторые хирургические вмешательства определенно вредны. Диагноз и лечение большинства болезней очень сильно зависят от влияния культурных и медицинских тенденций, от индивидуальных особенностей докторов и пациентов и от удачи. И все же, средний человек все больше верит в непогрешимость и всеведение медицины.

Еще хуже то, что такая аура всезнания внедрилась в последнее время еще дальше и глубже в жизнь людей. Ирвинг Кеннет Зола, в работе "Медицина как Учреждение Социального Контроля", перечислил много новых областей здоровья и болезни, на которые распространил свою деятельность медицинский истеблишмент. Медицинские авторитеты теперь инструктируют людей — с начальной школы - - сколько необходимо спать, какую зарядку делать, как реагировать на менструальные периоды или простуды, и так далее. Их не смущает тот факт, например, что еще идут дебаты о том, должны ли (и сколько времени должны) отдыхать люди с вирусными инфекциями, или то, что диапазон индивидуальных потребностей в сне, физкультуре, диете и регулировке менструального цикла настолько широк, что делает предписания невозможными.

Очевидно, что в вопросах повседневного поддержания здоровья наиболее разумным подходом будет развитие хорошего ощущения потребностей своего тела, учитывая физическую форму, историю и личные предпочтения. Это — действительно единственный способ иметь дело с постоянными изменениями человеческого организма. Сохранение здоровья означает внутреннее знание того, что ему нужно для взаимодействия с окружающей средой и с требованиями жизни. Когда отсутствует понятие о соответствующем поведении, человек становится подвержен вредным привычкам, сводящимся к излишествам или дефицитам. В статье в журнале "Наука", озаглавленной "Ожирение и Еда", Стэнли Шехтер показал, что полным людям (все увеличивающейся части населения Америки) трудно сказать, когда они голодны, и, таким образом, когда они должны поесть. Вместо этого, они реагируют на внешние стимулы — такие, как время дня и близость стола — сообщающие им, как себя вести. Слишком обильная еда, злоупотребление табаком, алкоголем, отсутствие физической активности — основные убийцы по медицинским данным — это те вещи, которыми доктора должны бы желать заниматься больше всего, дабы сохранить здоровье своих пациентов. Однако, простые медицинские рекомендации или лечение далеки от того, чтобы быть полезными в решении этих проблем, коренящихся в личности и в образе жизни.

Медицинская практика в США в действительности затрудняет для нас пребывание в контакте со своим физическим Я, изображая надлежащую охрану здоровья в виде скорее предписаний, чем естественного процесса. Вместо понимания целительных сил природы и ощущения своей собственной способности побороть мелкие физические недомогания, медицина заставляет нас думать, что ответы есть только у нее. Мы, таким образом, чрезвычайно злоупотребляем докторами и даем им слишком большую власть над собой. Мы существенно выиграли бы, если бы знали, как заботиться о своем собственном здоровье, и если бы, как рекомендует доктор Стэнли Сагов, сотрудничали со своими врачами при постановке диагноза и в процессе лечения. Если бы мы критически относились к тому, что нам говорят, и сверяли это со своими собственными чувствами, мы с гораздо меньшей вероятностью подвергались бы ненужным операциям, получали некорректные диагнозы и неправильное лечение. С точки зрения теории аддикции: если отделение от любого вида прямого опыта пагубно, то отделение от ритмов своего тела пагубно вдвойне. Такое отношение влияет на все, что мы делаем.

Аддиктивным следствием нашей зависимости от медицины является поразительный психиатрически-психологический бум. Получать консультации в области эмоций стало приемлемым настолько, что многие типичные американцы теперь так и поступают. В некоторых группах, например, среди молодых не состоящих в браке профессионалов Нью-Йорка, это является общим правилом. Нет сомнений, что причиной этого отчасти является возросшее осознавание людьми своей неудовлетворенности и желание это исправить. Тем не менее, когда душевное "нездоровье" было дестигмати-зировано, создалось ложное впечатление, что существуют известные дисфункции физиологического или психоаналитического происхождения, которые ведут к эмоциональным проблемам. Их, по создавшемуся убеждению, можно лечить путем строгого применения психиатрических медицинских принципов в нужном порядке. Подобные убеждения очень мало обоснованы, так же как и вера в то, что психиатрия — особенно эффективный инструмент для помощи людям в достижении эмоциональной стабильности и удовлетворения.

В показательном исследовании, которое сделало ясной неадекватность всего процесса диагностирования душевного здоровья или болезни, Дэвид Розенхан и его коллеги из Стендфордского Университета смогли поместить некоторое количество нормальных, обученных психологии индивидов в психиатрические больницы. Будучи там, они обнаружили, что из подобного учреждения одинаково трудно выбраться вне зависимости от того, как они вели себя и что говорили. Обычно, однако, пациенты в таких больницах могли распознать лазутчиков еще до того, как последние себя разоблачали. Ранее, в книге "Убежища", Ирвинг Гофман описал то, как доктора и другой персонал психиатрических учреждений ожидают от пациентов таких действий, как если бы те были сумасшедшими, и неосознанно поощряют их поступать подобным образом, выискивая и вознаграждая клинические симптомы. Таким образом доктора укрепляют собственные роли в учреждении — удостовериваясь, что пациенты соответствуют своим. Такие роли поддерживаются исключением отношений, основанных на человеческом равенстве, даже при том, что это кажется полезным для пациентов. Моей знакомой сиделке из психиатрической больницы на Среднем Западе мешали дружить с пациенткой, намекая на ее собственное душевное здоровье и называя это непрофессиональным поведением.

В "Мифе Душевной Болезни" психиатр Томас Сас критикует заблуждения, которые возникают, в основном, от сверхлегитимизации психиатрии, ее диагнозов и лечения. Сас понимает, что усиление веры в конкретность и специфичность душевной болезни — результат объединения психиатрии с физической медициной, хотя, как мы видели, диагноз и лечение там также далеки от безошибочности. Когда исследователи — такие, как Альберт Бандура и Айзенк — попытались оценить результаты психиатрического лечения, они нашли мало причин полагать, что такая терапия более эффективна, чем простое прохождение времени или появление возможности поговорить с кем-нибудь. Много людей, довольных психотерапией, признают, что возможность облегчить душу является основной пользой в их лечении. Для них настолько трудно заполучить кого-либо, кто бы их выслушал, что они хотят оплачивать благожелательного слушателя.

Почему так много внешне нормальных людей думают, что они нуждаются в психиатрах? Рассмотрим пример мужчины, который, когда умерла от рака его жена, обратился к старшей сестре за эмоциональной поддержкой. Единственное, что она смогла сделать в ответ — это посоветовать ему увидиться с психиатром и предложить ссуду для оплаты терапии. Хотя брат и сестра считали себя близкими людьми, они действительно не могли иметь дела друг с другом в трудный момент жизни одного из них. Популярность психиатрии выросла в то время, когда стало трудно достичь искреннего человеческого общения. Психиатрия никогда не сможет его полностью заменить, поскольку единственными реальными решениями проблем человека являются те, которые становятся частью его жизненной структуры. Среди прочего, человек должен иметь регулярную возможность выражать свои чувства людям, находящимся рядом.

Так как почти каждый функционирующий индивидуум имеет некую особенность, которая может называться невротической (как и более 80 процентов жителей Нью-Йорка, интервьюируемых в известном " Центрально- Манхэттенском Исследовании" Лео Сроула и его коллег), каждый является кандидатом на консультацию профессионала, если он выбирает это, но такой выбор имеет серьезные последствия для человека, который его делает. Во-первых, само отношение к личной характеристике или стилю как к проблеме делает ее таковой. Во вторых, решив, что вы не можете справиться с проблемой по ходу нормального течения жизни, вы отказываетесь от собственных ресурсов и обращаетесь к внешнему агенту, который не может знать столь же много, как Вы, о вашей собственной жизни и чувствах.

Превалирующая форма психологической уязвимости, с которой мы имеем дело в этой книге — отсутствие надежного ощущения личного контроля. В этом свете сам акт консультации у специалиста-психолога может быть частью невротического паттерна, и фактически может укреплять его. Это — полезный и часто необходимый шаг, чтобы узнать свои слабости и попробовать справиться с ними. Но, в то же время, для здорового человека критически важным является поддержание контроля за этим процессом. То, что должно быть сделано — это то, что вы, в конечном счете, должны сделать сами, независимо от того, помогал ли вам психиатр. Консультация с чувствительным терапевтом может открыть новые области для личного исследования и обдумывания, а также более плодотворные способы обращения с жизнью. Но опасность неопределенно положиться на психиатра для получения поддержки и альтернативных вознаграждений, заменяющих реальное самовыражение и удовлетворение, потенциально присутствует в любых психиатрических отношениях. Это и есть причина того, что психиатрия все более и более популярна в аддиктивном обществе.

Люди часто ищут психиатрической помощи, когда внезапно прерывается любовный роман, когда они не могут приспособиться к новой среде, и на более постоянном основании — когда они имеют неутолимую потребность в эмоциональной поддержке. Это скорее компенсаторное, нежели лечебное поведение, и оно может вызывать скорее большую, нежели меньшую надежду на терапевта, чем существовала вначале. Кроме того, сама психиатрическая обстановка может привести пациента к сосредоточенности на своих страхах и неадекватности. Подкрепляя поглощенность собой и негативные формы экспрессии, психиатрия может, фактически, закрепить человека в его фиксированном паттерне жалоб и саморасспросов вместо реального действия. Психотерапия, по идее, нацелена на устранение причин собственного существования. Однако, довольно часто, как и можно было ожидать, очень человечные люди, практикующие в этой области, имеют более сложную мотивацию, нежели вышеуказанная: из-за своей неуверенности или потребности в самооправдании они могут бессознательно поощрять зависимость.

Когда терапевтические отношения должны прекратиться — это ключевой вопрос. Одна женщина виделась со своим психологом регулярно в течение одиннадцати лет, начиная с ранней юности. Перспектива "вылечиться", казалось, давно померкла для нее. Тратя приличную часть своего дохода на обеспечение дружеских отношений с терапевтом, женщина признавала свою огромную потребность в нем. Она часто говорила об отъезде из города, где жила, потому что с ним были связаны плохие ассоциации, и потому, что она хотела начать все снова. Затем она сетовала на то, что не скопила достаточного количества денег, чтобы уехать. Так или иначе, она отдавала себе отчет в том, что переезд будет означать прерывание ее терапии с этим самым психологом. Страх неизвестности и нежелание отказываться от надежных источников подпитки — это составные части аддикции.

Терапия должна означать высвобождение эмоциональной энергии, энергии, которая раньше была заблокирована или направлялась не туда, так, чтобы она могла проявляться конструктивно. Когда вместо этого терапия отводит энергию от проблем реальной жизни И реальных отношений, возникает опасность того, что она станет аддикцией. Становясь более зависимым от одобрения психиатра (или просто его присутствия) для собственного существования, пациент может жертвовать возможностью (и даже желанием) получать другое удовлетворение. Возьмем, например, разведенную женщину, которая заканчивала свои вечерние свидания пораньше, чтобы хорошенько отдохнуть перед утренними встречами со своим терапевтом. Эта женщина была несчастна без друга или мужа, но, посвящая так много времени и внимания своему психиатру, она мало что оставляла для других отношений. Мужчины находили такое обращение пренебрежительным; таким образом, одна из основных проблем, которые мотивировали ее видеться с психиатром, была еще осложнена терапией. Что казалось подозрительным в роли ее психиатра, так это его готовность принимать так много внимания от своей пациентки. Однажды, когда женщина рассердилась на то, что он назначил другой клиентке встречу сразу после нее, психиатр спросил, что ее реакция говорит о ней. Он мог бы также поинтересоваться, что это говорит об их отношениях.

Филлис Чеслер, в "Женщинах и Безумии", рассматривает институт психиатрии как форму социального контроля, которая особо усиленно используется для того, чтобы удержать женщин на их месте. Она обращает внимание на то, что, в то время как 90 процентов психиатров — мужчины, подавляющее большинство проходящих индивидуальную терапию — женщины. Согласно Чеслер, терапия напоминает брак, являясь для женщины социально одобряемым путем получения указаний от авторитетного мужчины. В терминах аддикции, женщина может иметь преимущества устойчивых отношений с мужчиной без того, чтобы сталкиваться с нормальными требованиями таких отношений. Она может регулярно высказывать свои жалобы, ожидая, что ее терапевт всегда будет отзывчив к ней, и не слышать от него других требований, кроме требования уплаты гонорара. Не будучи настолько всеобъемлющей, как брак или любовный роман, психотерапия может оставаться центром жизни человека. Она имеет и дополнительное преимущество: она доступна тому, кто не способен предложить другому человеку столь же надежную гавань, которой ищет сам. Что касается роли мужчины в этой тяжелой ситуации, то наивно Думать, что большинство терапевтов идеально свободны от вовлечения эго. "Обязательство по отношению к терапии", которого терапевты требуют от своих пациентов, превращается, во многих случаях, в обязательство верности им как мужчинам.

Для оправдания психиатрических зависимостей люди могут прибегать к туманным объяснениям, которые помещают обычное психологическое функционирование в безопасное место — за пределы сферы ответственности индивида. Они могут узаконивать свои трудности, прослеживая их психоаналитические корни или относя их на счет глубинных дисфункций своей нервной системы. Женщина, с юности наблюдаемая психиатром, верила, что пережила незначительную мозговую травму в автомобильной аварии в детстве. Этот довод был камнем преткновения, который препятствовал ее продвижению к соприкосновению с реальными тревогами. Ее мнение, однако, просто отражает широко распространенные убеждения, которые занимают место религиозных и другие магических объяснений несчастья и зла. Эти медико-психологические пугала столь же абсурдны и отделены от наших чувств, как и любые другие.

"Newsweek" (8 января 1973) напечатал статью, описывающую депрессию как таинственное несчастье, физиологические корни которого обнаружились только теперь. Согласно "Newsweek", "нет сомнения, что депрессия, давно лидировавшая среди душевных болезней в США, фактически приобрела форму эпидемии...". Статья не говорит, почему в "болезни", если она действительно появляется по физиологическим причинам, могут быть ухудшения, хотя ее предположительные причины остаются приблизительно постоянными. Статья продолжает заверять читателей, что "прогноз для жертв депрессии является теперь более благоприятным, чем когда-либо прежде. В последние несколько лет на рынке появилось новое поколение препаратов-антидепрессантов. К тому же, устойчиво улучшается техника электрошоковой терапии. Размышления в конце статьи позволяют тем, кто считает себя или своих детей несчастными и смущенными, приписать свои несчастья некоторому дистантному, сверхъестественному источнику, и в то же самое время обещают, что новые препараты смогут разрешить их проблемы.

Физиология мозга и нервной системы совсем мало понятна сегодня, и наше знание, конечно, не достигло такого пункта, на котором может основываться практическая терапия. По словам нейропсихолога Брюса Мастертона, "работа мозга продолжает ускользать от нас... В столетии, когда виден свет в конце любого другого туннеля, этот остается черным". Были предприняты важные попытки исследовать эти области и связать их с душевными болезнями (которые суммированы в "Безумии и Мозге" Соломона Снайдера), но это — хоть и необходимые, но только предварительные шаги. О чем мы имеем действительную и полезную информацию — так это о том, что прошлые события и условия жизни создают психологические проблемы и эмоциональные расстройства. Мы также имеем хорошее представление о некоторых паттернах, в которых эти проблемы выражаются, так что мы можем распознать их, и, надеюсь, вмешаться.

То, что мы теперь знаем, весьма отлично от того, что заявляет статья в "Newsweek". Например, исследование Мартином Селигманом "выученной беспомощности" раскрыло заслуживающие доверия признаки того, что острая депрессия порождается ощущением человека, что его действия не имеют никакого значения, что он не может влиять на ход своей жизни. Данные Селигмана показывают, что "неуправляемость жизни может быть причиной подверженности депрессии". Отвлекая наше внимание от подобных открытий, которые могут нам помочь, популярные мифы о душевных проблемах фактически ухудшают наше тяжелое положение.

Требуя ответов, которые, как мы надеемся, придадут смысл нашему положению, мы приходим к решениям, которые объективно вредны. Одним из примеров является использование риталина (Ritalin) и других "изменяющих поведение" препаратов для лечения гиперкинетических (гиперактивных) детей, а в некоторых случаях и целых школьных систем. В одном из объяснений это оправдывалось утверждением, что препараты "просто повышают бдительность". В другой интерпретации, они в какой-то степени корректируют "минимальное мозговое повреждение", хотя Деннис Кантвелл сообщает, что данных о связи органических дисфункций с гиперкинезом нет. Фактически, гиперактивность — это форма поведения, которая имеет много причин, от слабой адаптации к школьной ситуации до чудовищной скуки. И то, что называется гиперактивностью, может быть просто здоровым проявлением переизбытка энергии. Через использование лекарств медицина обращается к несуществующим проблемам, а также таким, которые имеют, по крайней мере большей частью, социальное происхождение. Более зловещим примером является психохирургия, которая исходит из ошибочного представления о существовании непосредственных связей между некоторыми частями мозга и определенными видами поведения. Так как это неправда, операция, призванная ликвидировать нежелательное поведение, будет иметь побочные эффекты, вплоть до (и включая это) почти полного прекращения нормального человеческого функционирования.

Такие крайние проявления медицинских репрессий, как психохирургия и медикаментозное лечение детей, фактически противоречивы. В общем, однако, и непрофессиональные, и профессиональные подходы все больше склоняются к быстрому, окончательному и ударному лечению эмоциональных расстройств. Это влечет за собой принесение нашего Я в жертву экспертам и авторитетам, которые, как мы думаем, сообщат нам, в чем мы нуждаемся. Возможно, недалек тот день, когда все мы пожелаем обращаться к психохирургу, чтобы он восстанавливал наши души всякий раз, когда мы грустны или озадачены. Мы уже, кажется, достаточно продвинулись в этом направлении, используя различные препараты.

Лекарства, медицина и средства массовой информации

Стало банальным утверждать, что молодежь, потребляющая наркотики, просто следует примеру старших, которые интенсивно налегают на такие лекарства, как алкоголь, прописанные врачами стимуляторы и транквилизаторы, а также на такие ежедневные "наркотики", как кофе и табак. Склонность обращаться к лекарствам символизирует культурно санкционированные методы реагирования на мир. Как показало изучение плацебо Лазаньи, люди, верящие во власть лекарств над собой, также, охотно принимают руководство авторитетных институций — например, больниц и церквей.

В "Мистификации и Злоупотреблении веществами", где речь идет как о прописываемых, так и о незаконных наркотиках, Генри Леннард и его коллеги анализируют непомерное употребление лекарств в наше время. Например, согласно Карен Даннелл и Энн Картрайт, в течение любого периода длительностью от 24 до 36 часов от 50 до 80 процентов взрослого американского населения употребляет по крайней мере одно лекарство. Леннард объясняет, что и доктор, и пациент ожидают, что любая медицинская консультация закончится выпиской рецепта, независимо от того, полезно это или нет — пациент, таким образом, будет уверен, что его лечат; а доктор сможет вновь подтвердить свою компетентность в качестве практикующего медика. В соответствии с этим, Леннард и Линда Фиделл сообщили, что доктора с большей готовностью прописывают лекарства женщинам, чем мужчинам.

Больше того, немногие врачи полностью осознают, как в действительности действуют препараты, которые они рекомендуют, и к каким последствиям это приведет. Доктор Дэйл Консол, который работал медицинским директором фармацевтической компании Squibb, сообщил подкомиссии Сената, что "средний практикующий врач является пленником фармацевтической индустрии". То есть, доктора обычно берут информацию о препаратах не из медицинских источников, а предпочитают получать ее из рекламных объявлений фармацевтических компаний и коммерческих передач, которые часто вводят в заблуждение и дают недостоверные сведения о недавно выпущенных препаратах и их действии. Как наиболее выгодный из продуктов фармацевтических компаний, транквилизаторы в особенности являются объектом широкомасштабных продаж и повсеместной рекламы. Большинство рекламных объявлений в АМА и других медицинских журналах (которые зарабатывают деньги именно на этой рекламе) — о транквилизаторах. В выпуске Февраля 1972 года "Архива Общей Психиатрии", взятом в качестве произвольного примера, есть девять последовательно идущих полных страниц или разворотов с объявлениями о транквилизаторах. Их послания сформулированы весьма проницательно; например, для торазина читаем: "я распадаюсь на части между визитами [к психиатру]".

Аддикция, как связанный с веществами опыт, в большой мере ассоциируется с депрессантами, такими, как алкоголь и героин. И все же, несмотря на растущую тревогу различных медицинских и правительственных авторитетов об аддиктивном потенциале выписываемых депрессантов (включая транквилизаторы и барбитураты), эти препараты безудержно распространяются в нашем обществе, и этим занимаются фармацевтические компании и доктора. Среди пятидесяти наиболее часто выписываемых препаратов в США, внесенных в "Новое Руководство по Рекомендации Лекарств" Ричарда Бурака, присутствуют следующие: валиум, секонал, либриум, икванил, милтаун, торазин, дориден, фиоринал, бутизол, нембутал и фенобарбитал; все они — барбитураты, седативные средства или транквилизаторы.

Как медицина может с такой легкостью участвовать в наркотизации общества? Кроме того, что она просто в долгу перед производителями лекарств и, следовательно, сверхвнимательна к их нуждам, медицина сама является установленной институцией, которой нужно поддерживать свои политические, экономические и социальные позиции. Непримиримо противостоя героину и марихуане, и в то же время будучи непомерно медлительными с проклятым табаком, АМА и родственные журналу сборники стоят за статус-кво, установившиеся привычки и привилегированные социальные классы. Они больше не объективны в оценке данных о препаратах, которые распространяют. Прописывание лекарств является основанием для медицинской профессиональной самооценки. И это то, на что они не позволят покуситься даже самим себе.

Частично в результате организованного медициной поощрения к использованию лекарств, люди теперь воспринимают психотропные препараты — и измененное состояние сознания, которое они вызывают — как нормальную часть жизни в обществе. И стимулянт- и депрессант- аддикции широко распространены в Америке. Первые, в форме никотина и кофеина, принимаются настолько повсеместно, что люди понятия не имеют, во что они оказываются вовлечены; вторые, в форме героина и даже барбитуратов, вызывают страх и отрицание. Однако, общество заявляет о своем отношении к различным депрессантам показательным расширением их незаконного и развлекательного употребления. Седативное средство Quaalude (methaqualone) стало наиболее популярным наркотиком университетской молодежи, заменяя более опасные быстродействующие препараты и галлюциногены. Конечно, веществом-депрессантом, которое традиционно выбирали большинство студентов и их старших товарищей, является алкоголь. Увеличение употребления алкоголя среди молодых людей, даже в средней школе, просто ошеломляет. 1974 сообщения Национального Института Злоупотребления. Алкоголем и Алкоголизма включают данные, что каждый седьмой подросток в старшей средней школе напивается по крайней мере один раз в неделю.

Главными способами распространения такой наркотической зависимости, и аддиктивной установки вообще, являются реклама и средства массовой информации. Изготовители седативных средств идут непосредственно в народ с рекламными плакатами, которые внушают, что нормальные человеческие события — такие, как свадьба, визиты родственников, собеседование на работе — могут быть пережиты только при помощи некоторых отупляющих веществ. Учитывая популярность наркотиков и наркотических переживаний, появилась также психоделическая реклама, которая пытается убедить потребителей в том, что они могут получить "Додж-лихорадку" от покупки автомобиля, или найти "молодость" в затяжке сигаретой. Эти объявления — часть класса призывов, которые исходят из предпосылки о том, что нормальное человеческое существование неинтересно, и что покупка или ряд покупок является необходимым спасением от этого недомогания. Реклама автомобилей, одежды и сигарет часто бывает именно такого типа, она изображает владельца продукта полностью изменившимся человеком по сравнению с тем, каким он был обычно (или тем, какими мы себя знали); покупатель становится уверенным в себе, притягательным для противоположного пола и способным выйти за пределы маленького мирка, частью которого он является. Такие образы прямо аддиктивны, и рекламодатели используют их именно так; нет более надежной гарантии или сильного побуждения для покупки чего-либо.

Подобная реклама подчеркивает неполноценность человека, который не обладает данным продуктом или не использует его. Она сосредоточивается на неуверенности, которую в разной степени испытывает каждый из нас. Чувствительные области, подобные желанию человека быть принятым другими, эксплуатируются путем изображения социальных бедствий, происходящих из-за грязной одежды или дома, перхоти или несвежего дыхания. Людям регулярно напоминают, что они не могут считать желаемое само собой разумеющимся, что они должны быть постоянно начеку против тех человеческих слабостей, которые могли бы побудить других людей отвернуться от них. Эти объявления касаются всех нас, как показывают продажи душистых, но бесполезных жидкостей для полоскания рта и вредных дезодорантов для подмышек. Эффекты могут достигать патологических размеров для некоторых людей, которые приходят в еще большее отчаяние по поводу своей социальной идентичности. В течение нескольких лет друзья одного мужчины думали, что у него проблемы с горлом, так как он периодически спрыскивал свой рот, даже когда говорил с людьми. Наконец они узнали, что он использовал освежитель дыхания, и таким образом уменьшал свое беспокойство о впечатлении, которое производил на других.

У человека, который ощущает свою неполноценность, реклама вызывает импульс искать в некоем снотворном или примочке, в одежде или в автомобиле дополнительное достоинство человеческого существа. Владение продуктом или использование его становится вознаграждением, поскольку снижает тревожность человека и искусственно поддерживает его позитивное представление о себе. Сам процесс покупки может быть утешением, как временный способ облегчения сложных чувств к самому себе. Этот же самый мужчина, переживая депрессию, будет стремиться купить некое средство для красоты и здоровья или, возможно, что-то более существенное. Таким образом, он, так или иначе, верит, что разобрался со своими межличностными проблемами, в то время как на самом деле — с точки зрения истинного понимания аддикции — он создал себе еще большие трудности, наделав долгов и убедив людей в том, что он — довольно странный тип. Его поведение похоже на поведение женщины, которая покупает платье, когда впадает в уныние. Эта привычка также может служить аддикцией. Она может приобрести впечатляющие размеры: есть женщины, покупающие одежду день за днем только для того, чтобы возвратить большинство своих покупок обратно и, таким образом, бесконечно продолжать развлекающее их занятие.

Для растущих сегодня детей воздействие средств массовой информации более серьезно, чем когда-либо. Через телевизионные программы, ориентированные именно на них, дети осаждаемы вторгающейся со всех сторон рекламой — с того момента, когда становятся способны ее понять. Видные атлеты, телевизионные знаменитости и мультипликационные герои рекомендуют витамины, делающие их сильнее и здоровее, игрушки и другие продукты, которые могут служить предметом зависти других детей. Между такими коммерческими вставками мультипликационные сериалы подчеркивают надежду на героические фигуры и волшебные решения дилемм, с которыми сталкиваются любимые детские герои. Несмотря на аддиктивный эффект и остановку нормальной детской активности — анестезию перед телевизорами — родителям трудно сопротивляться устройству, которое успокаивает детей, поддерживая в доме тишину и порядок. Эта пассивная форма развлечения, которую стали использовать молодые люди, обвиняется некоторыми исследователями (например, Леннардом) в том, что происходит одновременный рост употребления молодежью наркотиков.

Телевидение, которое приносит модели аддиктивного поведения в наши дома, равно интенсивно вторгается в сознание как детей, так и взрослых. Некоторые индивиды, озабоченные ролью, которую телевидение играет в их жизни, делали попытки избавиться от этого монстра с забавными и все же пугающими результатами, которые Колман МакКарти описывает в статье "Изгнание Чужака из Дома" в газете "Newsweek". Он обнаружил, что должен реорганизовать свой дом и заново узнать, что нравится его жене и детям. Члены семьи обнаружили много нового друг в друге и начали говорить о важных аспектах своей семейной жизни, которые ранее игнорировали.

Частично их шок происходил от осознания, что телевидение действительно может быть аддикцией. Кто может сомневаться, видя ребенка, прикованного к вспышкам на экране, что установлен паттерн компульсивного поведения? Взрослые также обнаруживают свою зависимость, приходя домой с энергии и мотивацией лишь для того, чтобы включить свой телевизор. Они нуждаются в телевидении, чтобы скоротать время, облегчить отношения с окружающими и скрыть пустоту своей жизни. Газеты отметили открытие Общества Рациональной Психологии в Мюнхене, Германия, заключающееся в том, что обычные телезрители, которые лишены своего любимого времяпрепровождения, могут переживать абстиненцию — симптомы отрыва, включающие дезориентацию в главных областях личной жизни. Они не могут общаться со своими семьями, теряют интерес к сексу, и так далее; это — забавная тема для новостей, однако, последствия этого не столь забавны.

Другие аддикции

Можем ли мы узаконить называние времяпрепровождения, подобного просмотру телевизора, аддикцией? И, если это так, то что делает его таковой? Аддикция имеет место в том случае, если переживание является достаточно безопасным, предсказуемым и повторяющимся, чтобы служить защитой сознания человека, предоставляя ему всегда доступную возможность для бегства и утешения. Однажды погрузившись в такое переживание, человек теряет доступ к другим людям, вещам и стремлениям и, таким образом, еще сильнее нуждается в аддиктивной деятельности или аддиктивных отношениях. При том, что отрыв от подобной деятельности распутал бы нить всей жизни человека, он сам не видит другого выбора, кроме полного и абсолютного соединения с вещью, которая теперь управляет им. Все это происходит с человеком, который сфокусировал свое внимание на телевидении до такой степени, что отказался от любых серьезных попыток заниматься своим домашним хозяйством. Телевидение — превосходный пример того, как общество не только допускает аддикции, но и обеспечивает их нам, и даже навязывает.

Обнадеживающим является тот факт, что люди начинают называть для себя ряд аддиктивных привязанностей в нашей культуре так, как они того заслуживают. В "Являетесь ли Вы аддиктивной личностью?" Доктор Лоуренс Дж. Хеттерер привлекает внимание ко множеству аддикции, включая шопинг и секс, а также домашние наркотики и алкоголь. Хеттерер и др. также называют аддикцией переедание, компуль-сивное влечение к азартным играм (гемблинг) и перерабатывание (трудоголизм). Так как эти и другие зависимости составляют аддиктивное общество, полезно рассмотреть пару примеров, чтобы исследовать их действие и функцию: кто участвует в них, как это влияет на других людей, и какие в целом последствия это имеет.

Когда люди сохраняют поведение, вредное для их собственного благосостояния, благосостояния объектов их заботы, и, наконец, благосостояния других людей — это признак аддикции. Содержание домашних животных в американских городах — одна из таких проблем. Как выявил опрос в "Национальных Городах", 60 процентов мэров ответственно заявили о "проблемах, связанных с контролем за собаками и другими домашними животными" как об источниках частых жалоб населения. Эти жалобы (как установил Алан Бек) возникают из-за растущего количества покусов собаками, омерзительности и опасности для здоровья собачьих фекалий, а также шума, лая или воя крупных животных, заключенных во дворах и в квартирах. И все же, популяция домашних любимцев ежедневно увеличивается. Американская Гуманитарная Ассоциация называет это эпидемическим популяционным взрывом, к которому, как они убеждены, американцы почти полностью равнодушны.

Почему люди так сильно привязаны к своим домашним животным? И почему так много крупных животных помещается в обстановку переполненных улиц и маленьких квартир, с которой они совершенно несовместимы? Ответ таков: домашние животные хорошо подходят для того, чтобы быть объектами для поиска эмоциональной уверенности. Немногие вещи столь же последовательны и предсказуемы, как поведение домашнего животного. Многие из их приверженцев пытаются минимизировать различие между любовью животного и любовью человека (вспомним рекламу корма для домашних животных, которая их персонифицирует и делает вас жестоким, если вы не балуете своего любимца). Некоторые люди, фактически, предпочитают компанию животных. Один мужчина охарактеризовал свою собаку как "единственное живое существо, которое действительно беспокоится обо мне; которое отреагировало бы, если бы я умер; которое любило бы меня вне зависимости от того, что происходит со мной в мире, или каким бы плохим я ни был по отношению к нему". Чтобы добиться этого вида преданности, необходимо только кормить собаку и иногда ласкать ее. Даже когда человек устает от животного, или оно ему наскучивает до полного игнорирования, питомец продолжает помещать хозяина в центр своей жизни. Нашей эпохе присуще широкое распространение овеществления эмоциональных привязанностей; аддикция и любовь настолько часто смешиваются, что люди могут назвать отношения с животным любовью.

Когда люди находят, что отношения, подразумевающие получение и отдачу — нормальные человеческие взаимодействия — слишком многого требуют, домашнее животное может стать единственным эмоциональным существом, с которым они могут войти в контакт. Домашние животные, естественно, появляются там, где трудно формировать человеческие отношения — среди пожилых и одиноких людей, или там, где они неустойчивы и изменчивы, как в молодежной культуре хиппи. Домашнее животное, однако, может фактически отвлечь человека от других эмоциональных потребностей и сделать менее вероятным их удовлетворение. Студентка колледжа, имеющая трудности в поддержании отношений с людьми, купила большую собаку для дома, в котором жила вместе с тремя другими девушками. Появление животного быстро отдалило ее от соседок, а постоянное внимание, которое она оказывала ему — включая долгие прогулки и односторонние беседы — сделало посещение ее дома неприятным для других людей. В следующем году она сняла квартиру одна. Когда кто-то все же приходил к ней, он замечал, что беседы с девушкой постоянно прерываются ее комментариями о собаке, обращениями к ней и периодическими объятиями и ласками животного.

Предсказуемость поведения собаки может объяснить также то, почему они популярны в домах среднего класса, иногда в качестве модели или даже замены детей. В одном доме, где родители ужасно беспокоились о местонахождении и занятиях своих детей, завели собаку, которую всегда держали привязанной к изгороди около дома. Они водили ее на поводке (как требует закон), и время от времени выгуливали в парке. Но даже там они не давали собаке бегать свободно, потому что "она могла бы потеряться, погнавшись за кроликом". Хотя эти люди действовали в соответствии с общественными инструкциями и социальными нормами, это наводит на размышления об их побуждении завести домашнее животное. Беспокойство за животное может быть случайным и эгоистичным, а главным основанием для решения о том, в чем оно нуждается, может быть собственное удобство. Хотя родители утверждают, что наличие животного учит детей быть внимательными к другим живым существам, кажется странным использовать этот вид отношений в качестве иллюстрации сложности человеческого взаимодействия. В семьях, где родители регулярно отрицают свободу собственных детей, которая заставила бы родителей нервничать, дети, в свою очередь, учатся формировать или подавлять импульсы своих домашних животных — к физической активности, сексу или стимуляции — чтобы приспособить их к собственным желаниям и графику. Обычное взаимодействие, которое мы можем наблюдать между хозяевами и домашними животными на улице — выговор за некий акт неповиновения. Аддиктивное использование домашних животных — форма жестокого обращения с ними, которая не часто признается таковой.

Степень, в которой домашние животные являются аддикцией, зависит от того, насколько они доминируют в жизни человека. Есть множество домов, где собаку воспринимают как объект любви, контролируют, чтобы она вписывалась в существующие домашние порядки, и, в то же время, ей позволено влиять на семейную политику. Один мужчина постоянно ругал и наказывал свою собаку, но отверг желанное предложение работы в Англии, потому что это значило бы подвергнуть животное шестимесячному карантину. Здесь доминирование и самопожертвование, которые часто идут рука об руку в межличностной аддикции, проявились в том, что мы считаем гораздо менее значительными отношениями.

Молодые люди, которые сильно вовлечены в аддикцию к домашним животным — и к возлюбленным — также часто имеют юношеский вариант религиозной аддикции. Мы уже упомянули Христианского фаната, который приравнивал веру в Иисуса к питью, галлюциногенным препаратам и психиатрии (хотя он утверждал, что нашел ее более эффективной, чем все остальное, для своих целей). Бывшие наркоманы известны как члены экстремистских, зачастую авторитарных религиозных сообществ, возникающих вокруг молодежной культуры. Статья Роберта Адамса и Роберта Фокса в "Обществе", озаглавленная "Иисус, вводимый внутривенно", суммирует некоторые аддиктивные элементы "путешествия под Иисусом" — отрицание прошлого и будущего, избавление от тревоги и напряжения, уклонение от принятия половой зрелости, неоспоримость идеологии группы. Тотальная приверженность религиозной секте отрицает все: кем человек был, что делал, что пережил и узнал, и перестраивает его или ее мышление в соответствии с жесткой линией религиозной доктрины. Порядок обеспечивается структурой группы, гарантия и интеграция находятся в вере во всемогущего Бога — и пугающая ответственность самоутверждения отступает.

Освобождение молодежи от эффектов такой идеологической обработки, кажется, требует такого же массированного нападения на их чувствительные места. Руководствуясь подобной рационализацией, родители нанимали Теда Патрика для организации похищения своих детей (часто по закону совершеннолетних) из религиозных коммун и подвержения их довольно травматичной процедуре-марафону "депрограммирования". Однажды убедившись в том, что их обратили, фактически, в извращенное Христианство, многие из молодых людей немедленно стремились присоединиться к группе депрограммирования, чтобы спасти других. Отрекшись от идеалов, которым они так недавно полностью посвятили свою жизнь, они чувствуют интенсивную негативную реакцию, которая неизменно следует за аддикцией.

Что приводит родителей в такое отчаяние, что они обращаются к насильственному вмешательству чужого человека для восстановления некоторого влияния на своих выросших детей? Чего они ожидают от Теда Патрика? Одна мать сказала про него: "Он - мой спаситель". Разочарованная тем, что Патрик оказался обычным человеком, она объяснила: "Я думала, что он — гигант, некий Бог, которого мы должны иметь". Призывая постороннего человека для решения проблемы, родители немедленно и в первую очередь обвиняют внешнюю силу — лидеров губительной секты — в том, что все пошло не так. Фактически, их собственные реакции демонстрируют то же самое замешательство, которое заставило их детей потерять равновесие. Один отец сказал: "Я уверен, что потребуется два года, чтобы восстановить то, что те дети разрушили за неделю". Но какой реальной стабильности, какой основы в жизни достигла дочь этого человека, или дочь Рэндолфа Херста, если "те дети" смогли уничтожить это за неделю? И как восстановить это — посылая ее обратно в школу и в церковь, где ей и привили неуверенность в себе?

Родители, участвующие в похищении детей, кажется, только хотят, чтобы их дети возвратились к внешне нормальному состоянию, к приемлемой, замаскированной нерешительности и зависимости, которую они демонстрировали до своего религиозного обращения. Это возвращает нас назад, завершая круг, к школе и семье. Санкционируя самоотрицание детей (вследствие присоединения к чему-то) на протяжении всей их жизни, родители и общество привели их к абсурдному увлечению наркотиками и религией, к которым столь многие взрослые относятся с презрением. Но они не должны удивляться, поскольку связь между этими двумя видами власти — прямая и неоспоримая.

Любовь и брак, дом и школа, медицина и психиатрия, наркотики и религия — все они, последовательно или одновременно, могут быть аддикциями для человека, который должен использовать их таким образом. С другой стороны, ничто из этого списка не обязано быть аддикцией, поскольку все, что мы делаем, может быть и аддиктивным, и неаддиктивным; ключ находится в том, как и почему мы это делаем. Но поддавшись всеобщему культурному паттерну аддикции, руководящему столь многими из наших действий, мы всегда пребываем в поиске следующей научной степени, следующего возлюбленного, следующего визита к психиатру, следующей дозы. Нас научили (во многих случаях сами эти учреждения) тому, что мы нуждаемся в школе, нуждаемся в браке, нуждаемся в постоянной работе, нуждаемся в медицине. В чем мы действительно нуждаемся, так это в цельности и в том, чтобы быть собой, брать на себя ответственность за свое собственное здоровье, образование и эмоциональное развитие. Мы должны быть уверены, что можем справляться с людьми и вещами, которые составляют нашу среду, учиться у них и наслаждаться ими. Поскольку нам трудно достичь такой цельности, аддикция не является, как нам нравится думать, отклонением от нашего жизненного пути. Аддикция — это и есть наш путь в жизни.

ГЛАВА 8

АДДИКТИВНЫЕ ЛЮБОВНИКИ ПО ОТДЕЛЬНОСТИ

Она всегда чувствовала себя уязвимой, уязвимой, это всегда было тайной брешью в ее доспехах. Она не знала себя, какой она была. Это было отсутствие здорового Я, она не имела природной достаточности, была ужасная пустота, несостоятельность, дефицит бытия внутри себя. И она хотела, чтобы кто-то возместил этот дефицит, возместил его навсегда.

Д.Х.Лоуренс «Женщины в любви»

Мужчина всегда должен считаться отколотым фрагментом женщины, а секс — все еще болящим рубцом этой раны. Мужчина должен быть добавлен к женщине, прежде чем он приобретет какое-нибудь реальное место или целостность.

Когда мы вступаем в любовные отношения, мы делаем это как мужчины или женщины, и эти половые идентичности, подобно другим социальным ролям, сильно влияют на форму нашей вовлеченности. Мужчины и женщины демонстрируют аддиктивные тенденции примерно в одинаковой степени. Однако, различные формы, которые аддикция может принимать у мужчин и у женщин, стоят того, чтобы их исследовать, поскольку они высвечивают некоторые специальные проблемы, вносящие свой вклад в аддикцию. В частности, модель аддикции может дать нам понимание роли женщины в обществе, а анализ этой роли — сделать для нас понятной аддикцию.

Поскольку случаи в этой главе подразумевают демонстрацию одной или другой стороны связи мужчины и женщины, они являются скорее исследованиями индивидов, нежели пар. Они иллюстрируют способ, которым один человек, как индивид, справляется или не в состоянии справиться с романтическими увлечениями. Люди, имеющие много любовников (одновременно или последовательно), могут быть столь же аддиктивными, как и те, кто неразрывно привязан к одному человеку. Истории, которые следуют ниже, показывают, что делает межличностный аддикт, когда он не вовлечен в исключительные, взаимно аддиктивные отношения.

Женщина: бремя недостаточности

Женское движение, признавая, что обычные женские роли отрицают опыт психологической целостности, подчеркивает то, насколько важно для женщины быть способной достигать успеха в одиночку. Заявляя это, феминистки говорят об аддикции. Общество прилагает усилия к тому, чтобы убедить женщин в их недостаточности. Оно делает это, главным образом, путем организации людей в пары, вследствие чего первичная идентификация женщины является производной от ее отношений с мужчиной. Хотя всем нам было сообщено, что мы не можем делать ничего в одиночку — что мы должны соединиться с кем-то или с чем-то еще, чтобы выжить — женщины все же несут более тяжкое бремя культурного убеждения, что человек не может успешно существовать вне структур брака и семьи. Вот почему обычное положение женщины в обществе может служить символом социально одобряемого аддиктивного состояния, и почему понятие аддикции настолько уместно для оценки психологического давления на женщин.

Предположение общества о том, что женщины не способны к независимому экономическому существованию, отражается в параллельном предположении, что они не способны даже к независимому домашнему существованию. Сейчас для женщины более обычно, чем когда-то, не жить с родителями до замужества. Но и без такого прямого движения из дочерей в жены, общежитие колледжа или совместная квартира могут быть только транзитной точкой между этими двумя принятыми женскими ролями. В общежитиях или другом подобном жилье, родители могут осуществлять значительный контроль над своими дочерьми, для которых слово "дом" все еще означает дом их родителей. Свидетельством того, что большинство женщин не считаются взрослыми и способными к самостоятельной жизни, служит то, что, когда женщина теряет активное покровительство своего партнера, от нее традиционно ожидают отступления в некую другую покровительственную структуру. Когда молодой женатый человек без детей должен уехать в длительную деловую командировку или на службу в армию, его жена часто возвращается в свою семью, чтобы занять свое прежнее место зависимой дочери. Еще более смешно, когда молодая разведенная женщина возвращается обратно к своим родителям и кротко принимает возобновление их руководства своей личной жизнью.

Я знал аспирантку 27 лет, которая, после ранней смерти мужа от опухоли мозга, поселилась с его родителями. Она сделала это, чтобы они могли вместе пережить это горе и привыкнуть в течение какого-то времени к своей ужасной потере. Даже при данных обстоятельствах, когда эти люди не были ее собственными родителями, она позволяла им осуществлять контроль над ее жизнью, аналогичный обычному контролю родителей над девочкой-подростком. Они вмешивались в ее социальную жизнь, настаивая на том, чтобы мужчины, с которыми она встречалась, не водили ее в определенные места или не задерживали ее допоздна. Никто, включая саму женщину, не мог, по-видимому, представить, что она живет со своими свекрами как независимый взрослый человек.

Чтобы рассмотреть последствия такого положения вещей, следует начать с оценки того, чем, в общем, является аддикция. Отрицание финансовой независимости и свободы передвижения женщин, по сути, является отрицанием эмоциональной независимости, что приводит к аддикции как у женщин, так и у мужчин. Таким образом, меры, способствующие достижению женщинами независимости — большие экономические возможности, больший контроль над собственным телом, узаконивание и принятие одинокой жизни — имеют более широкую общечеловеческую ценность, чем подразумевает их применение только по отношению к женщинам.

Роль, намеченная для женщины, символизирует судьбу аддикта, потому что основана на неадекватности. Женщина, как ожидается, будет пустым, бесформенным сосудом, принимающим форму того, кто или что согласится его наполнить. Любая активность, предпринятая исходя из этого недостатка личностной целостности, вероятно, станет аддикцией. Традиционно женщины были ориентированы на несколько основных занятий — замужество, семья, дом. Эти личные отношения и составляют предписанную женщине сферу активности. Неудивительно, что, испытывая недостаток других отдушин, женщина определяет себя такими отношениями и зависит от них до степени аддикции.

Сегодня, когда история женщины не настолько предсказуема, она может все еще считать себя не лучше подготовленной воспитанием к решительной и эффективной жизни. Наш более свободно определенный социальный мир может предлагать ей только большее количество и разнообразие аддиктивных привязанностей. Энн — пример того, какой может быть жизнь женщины при таких обстоятельствах. Происходя из очень положительной семьи, она обогатила свою биографию несколькими нетрадиционными поворотами. Но была глубинная последовательность в природе ее многочисленных увлечений.

Энн росла в фешенебельном пригороде южного города. До окончания средней школы она не находила свою жизнь достаточно возбуждающей, если не считать победы на первенстве штата по плаванию. Основной опыт ее общения с людьми ограничивался пределами семьи и не был достаточно обширным. Ее отец был молчаливым и властным, мать - слегка с чудинкой, любительница поболтать о тривиальных событиях сообщества. Она говорила, что Энн будет весело в колледже, как было ей самой. Добрая и благожелательная, она никогда не говорила чего-нибудь важного своей дочери.

Ни дома, ни в школе Энн никогда не имела полного представления о своих возможностях. Никто особенно не замечал ее, и нигде, казалось, ее не ценили за что-нибудь еще, кроме симпатичной мордашки и спортивных достижений. Ее отец и мать только говорили о ней между собой, не ожидая от нее никаких индивидуальных или субъективных реакций, так что ее способность к самоопределению и самовыражению атрофировалась, оставшись на зачаточном уровне. Занимаясь плаванием, она выполняла все требования тренера, относящиеся к безличному режиму расписания, диеты и тренировок. Но за все это она никогда не получала любви, контакта и привязанности, которые, она знала, должны где-нибудь существовать. Она жаждала их, но не чувствовала, что достойна получить.

После средней школы Энн поступила в маленький двухлетний женский гуманитарный колледж в Штате Коннектикут. Ее родители слышали, что это хорошая школа с сильной командой по плаванию, и думали, для нее будет полезно пожить некоторое время в другой части страны. Энн не находила чего-нибудь значительно отличающегося в своем новом опыте, за исключением того, что теперь она была вынуждена волноваться об экзаменах и оценках. Средняя школа не подготовила ее достаточно хорошо даже к таким умеренным академическим требованиям. Вскоре она обнаружила, что находится в постоянной тревоге, и начала компульсивно есть и курить — и то, и другое очень вредило ее занятиям плаванием.

Вес, который она набрала, также ухудшал ее социальную жизнь, которой она и так была молчаливо, но заметно недовольна. Заполняющее ее недовольство кристаллизовалось в жажду романтических отношений, но найти их было трудно, потому что школа располагалась приблизительно в пятидесяти милях от ближайшего мужского колледжа или большого города. Девушки периодически садились в автобусы и ездили в один из ближайших университетов или колледжей, чтобы развлечься. Однако, ничего значительного не происходило, потому что до полуночи они должны были возвратиться. Конечно же, ни один из молодых людей, которых Энн так страстно целовала на прощание, не побеспокоился о том, чтобы проехать сто миль туда и обратно, дабы нанести ей ответный визит.

Общим убеждением в их маленьком колледже было то, что женщины не могут заботиться о себе. Их существование жестко контролировалось: танцы под присмотром, правила, запрещающие мужчинам находиться в комнатах общежития, и, с академической стороны, отчеты о посещаемости, лекции и предписанное чтение. Недоверие Энн по отношению к самоконтролю — или возможно, только ее незнакомство с его использованием — было еще усилено. Она была, как предполагалось, зрелым человеком, но понятия не имела, как контролировать свое время, интересы или чувства. Она вообще имела очень небогатый опыт. Ее страстью были безумные увлечения издалека. Родители, правила и расстояния держали мужчин вдалеке от нее. Она никогда не проводила время в одиночестве, выражая себя. В доме ее родителей была хорошая библиотека, но она считалась папиной. Она никогда не выбирала там книг о предмете, о котором хотела бы знать больше, исключая то время, когда (еще девочкой) она пробовала выяснить что-нибудь о сексе. Она была изолирована от всего. Ничто не контактировало с ней напрямую, без вмешательства и опеки других.

Поскольку два года подходили к концу, Энн, по совету родителей, подала документы в несколько престижных восточных женских колледжей. Втайне, тем не менее, она была рада, когда не смогла получить допуска ни в один из них. Вместо этого, она поступила в Калифорнийский Университет в Лос-Анджелесе. Она чувствовала, что хочет уехать далеко, очень далеко.

Начав учиться в Лос-Анджелесе, Энн растерялась. Живя в общежитии, она не занималась ничем, кроме посещения занятий утром, хождения в бассейн днем и выполнения заданий вечером. Девушки, которые оставались в общежитии на выходные, хотели, чтобы Энн ходила с ними в кино, но они не были особенно привлекательными, и симпатичная Энн не чувствовала себя одной из них. Большинство интересных девушек из ее группы состояло в женских обществах, но она не просила принять ее туда. В ее представлениях не присутствовало других концепций социальной жизни, кроме той, что представлена женскими обществами и организованными ими рутинными встречами и вечеринками.

В Университете, как и в школе, Энн никогда не стремилась к интеграции учебного опыта. Казалось, не было никакой связи между тем, что она слышала в классе или читала в книгах, и тем, как она проживала свою жизнь; так же, как книги ее отца не имели никакого значения для нее в детстве. В обоих колледжах, где училась Энн, доминировала социальная атмосфера, клеймящая любую женщину, слишком интересующуюся учебой; так что она никогда не читала ничего серьезного — только то, что была обязана прочитать. Беседы с подругами в свободное время никогда не содержали обсуждения изучаемых предметов — эти беседы были посвящены другим темам, чаще всего мужчинам. Когда же она взаимодействовала с мужчинами, в отношениях не было места для интеллекта или самоисследования. Фактически, Энн очень редко пробовала понять что-нибудь в своем окружении путем обдумывания и обсуждения. Родители не поощряли ее к этому, и с тех пор ничто так и не научило ее поступать по-другому.

В колледже Энн была настроена обращаться к личным отношениям за утешением и спасением. В Университете она, наконец, нашла эффективные средства для демонстрации себя мужчинам — студенческие вечеринки. Она обнаружила, что после нескольких рюмок может действовать без стеснения и участвовать в происходящем. Она приобщилась к умеренному социальному питью еще в колледже. Теперь, однако, от нее ждали, что она забудется сильнее.

На одной из таких вечеринок, спустя месяц после приезда в Лос-Анджелес, она и поимела свой первый сексуальный опыт. Один молодой человек, казалось, особенно заинтересовался ею. Потанцевав с ней какое-то время, он пригласил ее к себе в комнату. Они сели на кровать и стали целоваться, затем он уложил ее и раздел. В этот момент возражения казались неуместными, и Энн уступила так легко, что мужчина выразил удивление тем, что она оказалась девственницей. Он пригласил ее провести вместе уикэнд. Она радостно помчалась в свое общежитие, чтобы отметиться в книге ухода, провела три дня и три ночи с молодым человеком, а после этого никогда не получала от него известий.

Энн не знала, как на это реагировать, но предположила, что она в какой-то степени несовершенна и была отвергнута по этой причине. Решив вести себя более компетентно, она уже целенаправленно пошла на следующую вечеринку. Так начался новый ритуализованный период в ее жизни: она ходила на вечеринки с неопределенно-сексуальными намерениями и использовала опьянение в качестве средства сближения с любым подходящим мужчиной, выразившим к ней интерес. На этой стадии развития она открыла наслаждение и стала желать секса самого по себе. Но, кроме этого, она очень хотела найти принятие мужчины. Всякий раз, когда мужчина делал некоторое усилие, чтобы увидеть ее снова, она убеждалась, что нашла возлюбленного, с которым можно создать глубокую привязанность.

Она была вынуждена разочаровываться и испытывать боль множество раз, но не знала других альтернатив. Так что Энн безропотно выносила такую жизнь всю оставшуюся часть учебного года, находя в ней случайные мелкие удовольствия. После особенно пустого и отчужденного лета, проведенного дома, она возвратилась в Лос-Анджелес, ощущая, что должна попробовать что-нибудь еще. Теперь она согласилась жить в квартире с двумя другими женщинами. С ними она начала курить марихуану — не только в качестве основного элемента своей социальной жизни, но и используя ее как способ оживить вечера, когда она бывала в квартире одна. У нее стало больше свободного времени, поскольку она бросила плавание. Хотя Энн все еще отвечала учебным требованиям, она становилась все более рассеянной и в этом, так что ощущение напряжения часто заставляло ее желать избежать занятий.

В это время Энн начала регулярно встречаться с молодым человеком, бывшим студентом, оставившим учебу и теперь живущим на деньги от случайных приработков и кредитов. Столь же эгоистичный и нечувствительный к Энн, как и все ее бывшие возлюбленные, он, по крайней мере, искал у нее какого-то вида постоянного наслаждения. Но все же отсутствовало что-то важное, чего она хотела, но не могла получить. Тогда она последовала примеру своего друга и начала принимать амфетамины. Пока Энн не разрушилась полностью, что быстро случается со многими наркоманами, она регулярно нюхала наркотик и постоянно была под кайфом. Она нюхала утром, когда вставала, затем пробовала посетить занятия, но принятая доза мешала ей сконцентрироваться. Хотя она все еще официально была студенткой, но должна была, по всем признакам, скоро вылететь. Она нюхала наркотик также и вечером, прогуляв по городу весь день, так что у нее выработалась привычка употреблять снадобье два раза в сутки. К лету она решила, что не может поехать домой. Она сопротивлялась просьбам своих родителей, а затем и их требованиям, пока, наконец, они не прекратили посылать ей деньги. В середине лета она все же возвратилась на Восток с запасом наркотика. Как только она добралась домой, родители увидели в ней радикальные перемены. Когда вскоре пришла расшифровка из Университета, с плохими результатами и уведомлением о незавершенной учебе, Энн призналась в своей привычке к наркотикам.

После первоначального потрясения и недоверия, семья решила снова вернуть дочь на правильный путь. Они надеялись, что теперь, когда Энн вдалеке от той компании и того мужчины, все может снова быть, как прежде. По рекомендации друга семьи, они послали своего своенравного ребенка к психиатру, который контролировал ее воздержание от наркотиков в течение краткого пребывания в местном доме отдыха. Довольно скоро все стало выглядеть надлежащим образом, но Энн вовсе не чувствовала себя хорошо. Она была скучной и угнетенной. Правда, она теперь воздерживалась от наркотиков, но это было главным образом последствием ограничений данной ситуации. Через некоторое время она решила, что ей нехорошо от такой обстановки, и однажды утром уехала на автобусе, дождавшись, пока родители уйдут из дома.

Возвращение в Лос-Анджелес не обеспечило того подъема, который она хотела испытать. Ее возлюбленный не сумел понять ее повышенной потребности в эмоциональной поддержке. Она чувствовала себя заброшенной и одинокой, семьи больше не было за ее спиной, и ничего не было впереди. Столкнувшись с отказом отца финансировать еще одну попытку обучения в следующем году, она вынуждена была материально рассчитывать только на себя — впервые в своей жизни. Энн попросилась на работу в свой Университет и пошла работать машинисткой в Отделение Изящных Искусств. Ее работа помогла ей сохранить некоторый минимальный контакт с действительностью, но не обеспечила ничем позитивным. Также, как и в школе, ее проблема состояла не в том, что она не могла следовать правилам; все, что она могла делать — это следовать правилам.

Год состоял из мучительно унылых дней и бурных ночей и уикендов. Почувствовав отчуждение своего последнего любовника, Энн возвратилась к практике многочисленных романов. Ее увлечения были подобны наркотику: неистовые поначалу, они затем быстро увядали и ослабевали. Каждый раз она думала, что нашла в новом возлюбленном новый смысл жизни; и всегда это оказывалось бессмысленным. Ее неумеренность в наркотиках и сексе представляла из себя попытку симулировать реальные чувства и полноту бытия. В состоянии интоксикации она могла верить, что заслужила то внимание и то отношение, которого всегда хотела. К этому времени она участвовала в некотором количестве занятий — дом, плавание, школа, выпивка, секс, наркотики, психиатрия, работа в офисе — и все же, все ее отношения в рамках этих занятий были внешними и пассивными. Просто нечто само происходило с Энн. Она ни во что не привносила собственного характера или духа.

Эта пустота была характерным образом представлена в ее интенсивном, и все же странном поиске секса. Желание иметь любовников отражало глубинную потребность Энн в человеческой близости. Но так как она не могла активно формировать сексуальные отношения и ситуации, в которых участвовала, то ее усилия превратить свои романы во что-то, отличное от случайных, отчужденных и в широком смысле временных встреч, были абсолютно неуспешны. Хотя она была чувственной женщиной и искренне наслаждалась физической разрядкой при занятиях любовью, она не пыталась сделать эти удовольствия постоянной частью своей жизни. Тот факт, что иногда она имела много секса, а иногда почти никакого, наводит на мысль о том, что секс был только еще одной вещью, которая происходила с ней случайно или в соответствии с чьим-нибудь чужим решением. В области сексуальной активности, где у нее имелась потенциальная возможность построить часть своей жизни на позитивном интересе, она всего лишь сформировала еще одну аддикцию, потому что вся ее жизнь была, в конечном счете, рядом пассивных реакций. Так что не удивительно то, что Энн с готовностью жертвовала сексуальным возбуждением, когда видела шанс для чего-то, чего жаждала еще больше — мира и довольства.

С тех пор, как Энн стала работать машинисткой, прошел год. Один из аспирантов факультета искусств Ближнего Востока иногда останавливался перед ее столом, чтобы поговорить с ней. Однажды он пригласил ее прогуляться. Она согласилась, хотя никогда не думала о нем в романтическом ключе: он казался настолько холодным и академичным, а она обычно встречалась и проводила свободное время с мужчинами из наркотической тусовки.

Устойчивый роман, получившийся в результате этого, отличался от других романов Энн. Он был менее захватывающим и более утешительным. Дэвид употреблял наркотики только случайно, и занимался любовью приблизительно так же умеренно. Однако, он был внимателен и надежен. Он появлялся тогда, когда обещал, он не просил у нее денег и проявлял положительный интерес к ее делам. Он искренне хотел разделить с ней свою жизнь. Дэвид высказывал Энн свои собственные чувства изоляции в университете и в городе, а также неуверенность в своей карьере. Это удивляло Энн, потому что он казался образцом решительности при продвижении к цели. Окончив колледж с отличием, он приехал в Университет Лос-Анджелеса в качестве ассистента преподавателя одного из лучших факультетов искусств в стране. Однако эта внешняя Целеустремленность не отражала того, что Дэвид чувствовал в действительности, и двое молодых людей разделяли то болезненное отчуждение, которое тянуло их друг к другу.

Вскоре после того, как они начали жить вместе, Дэвид пришел к выводу, что не может продолжать изучать Восточное искусство. Ему настолько не нравилось то, чем он занимается, что, приступив к написанию диссертации, он с трудом справлялся с охватившим его оцепенением. Дэвид решил вернуться к своей семье, на небольшую молочную ферму около Итаки, в штате Нью-Йорк. Энн не возражала. В прошлом она неопределенно представляла себе жизнь в деревне, но считала ее спасением от городских неприятностей. Что бы Дэвид ни решил относительно своей карьеры, все казалось ей достаточно хорошим. Так что они переехали на Восток, поженились и, в конце концов, на деньги, унаследованные Энн от своей бабушки, смогли купить землю поблизости от семейной фермы.

Иронически говоря, несмотря на дистанции ее перемещений, Энн пришла к тому, для чего первоначально ее готовили родители: стала домохозяйкой. Однако, совместное дело на ферме, несомненно, было более привлекательным для нее, чем роль домохозяйки в городе. Она содержит в порядке маленький дом, где готовит, убирается, шьет, а иногда и читает, в то время как ее муж заботится о коровах и делах фермы. Итака находится достаточно далеко от фермы, и развлечений там мало, так что Энн и Дэвид очень редко выезжают в город. У них нет настоящих друзей в округе, только несколько знакомых. Вечера они проводят за поздними и длительными ужинами, затем пьют чай и перемещаются в гостиную к небольшому телевизору, после чего довольно рано ложатся спать. Хотя Энн уже давно никуда не торопится, она часто чувствует облегчение от марихуаны и вина.

Отношения Энн с Дэвидом — спокойная гавань. Возможно, это навсегда. Это настолько предпочтительнее того, что происходило прежде, что любой критический комментарий кажется неуместным и не заслуживающим внимания. Брак представляет собой примирение Энн с жизнью и, как решение человеческого существа, он не может быть дискредитирован. Но это — хрупкий мир. Она сама чувствует его непрочность, необходимость защищать его от внешнего мира — об этом говорит напряженность, которую она почувствовала, когда Дэвид проявил интерес к женщине с соседней фермы. Какое давление может выдержать их связь друг с другом? Они не могут позволить себе выяснить это. Поддерживая друг друга и удовлетворяя взаимные потребности, они никогда полностью не проясняли причин существования своих отношений, и обращение с последними всегда требовало величайшей осторожности.

Зарабатывание достаточности

Энн, которая никогда не была способна контролировать свои аддиктивные рефлексы, нашла, что должна согласиться на разумную и приемлемую версию традиционной женской роли. Но все увеличивающееся количество женщин работает в направлении избегания таких ролей и, если возможно, ухода от них вообще. Это значит неминуемо столкнуться с аддикцией. Что, если вы уже посвятили себя стереотипным женским занятиям и действиям? С чего вы начнете, если хотите прорасти сквозь эти путы? Человек, который прошел через это (с некоторой первоначальной возможностью и избытком желания) — Мери, разведенная женщина чуть за тридцать. Семья Мери была состоятельной с экономической точки зрения (ее отец был владельцем независимого супермаркета), но не имела преимуществ положения и образования. Мери растили, чтобы она стала такой же, как ее мать, и как мать ее матери.

В возрасте 19 лет Мери вполне предсказуемо вышла замуж за Боба, который служил на военно-морской базе в ее родном городе. Затем они переехали в дом Боба на Среднем Западе. Мери посвящала себя браку, дому и семейству в течение двенадцати лет, и за это время родила двоих детей. А потом Боб влюбился в свою секретаршу, следующую 19-летнюю девочку, и ушел из дома. Мери была безутешна, тем более, что она чувствовала себя виновницей разрыва. Муж часто говорил, что она слишком многого требует, поскольку она пробовала задавать вопросы или говорить с ним о чем-то, когда он приходил домой с работы и хотел только одного — расслабиться и немного выпить.

Эта дилемма иллюстрировала главную проблему Мери, присутствующую и в ее браке, и в более поздних отношениях с мужчинами. Она была глубокой личностью, полной эмоциональной и интеллектуальной энергии, которая вынужденно направлялась лишь по нескольким каналам, ведущим к ее отношениям с мужем и детьми. Будучи чрезмерно экспансивной для границ, в которые она была заключена, Мери слишком многого хотела от своего мужа. Ее желания были нереалистичными, имея в виду то, что он (и большинство мужчин из его социальной среды) не был готов принимать такие требования. Ее индивидуальность не обязательно привела бы ее к аддикции при других обстоятельствах. Но, не имея других способов удовлетворить себя, она эмоционально зависела от своего брака, прося больше, чем он мог ей дать.

Тем не менее, несмотря на свою реальную потребность в том, чтобы быть преданной мужчине, и отсутствие другой модели жизни, нежели ее отношения с Бобом, Мери преодолела эту трудность. Преодолела главным образом потому, что была достаточно практична и знала, что должна делать. Используя алименты, получаемые от мужа, Мери поступила в местный колледж, имея виды на собственную карьеру. Она быстро определила достижимую и потенциально удовлетворяющую цель — профессию медсестры, хотя позже она засомневалась, приведет ли ее это так далеко, как она хотела пойти.

Опыт учебы был изнурительным, но чрезвычайно полезным. Хотя Мери никогда прежде не училась в такой академической обстановке, она хорошо адаптировалась к ней и скоро начала думать не только об уроках на завтра. Она впервые получала перспективу выхода из своей ограниченной роли, которую ей назначили другие. Она думала о людях и о способах, которыми они действовали, о политических последствиях организационных взаимодействий, в которых она принимала участие, и о том, как она, будучи медсестрой, может помогать другим.

Получив образование, Мери пошла работать в большую городскую больницу в районе негритянских гетто. Она решила, что это именно то место, где она будет наиболее полезна, и где сможет набраться самого разнообразного опыта. Фактически, она узнавала так много, что это приводило к чрезвычайному напряжению. Ведь, кроме всего прочего, это была ее первая в жизни работа. Но она работала блестяще. Энергичная и яркая, она привлекала внимание докторов, которые обсуждали с ней свои случаи и, таким образом, давали ей ценные дополнительные знания.

Основной вклад Мери в больницу был сделан в результате ее контактов с низшим персоналом, находившимся под ее руководством. Видя, что дежурные обижаются на нее, как и вообще на всех медсестер, она решила заслужить их доверие. Она присоединилась к ним в уходе за пациентами, отстаивала их точку зрения на то, что происходит в отделении, обедала с ними вместе и представляла их врачам, с которыми сталкивалась в кафетерии. В результате, она нашла среди дежурных добровольцев, желающих помогать ей и задерживаться допоздна, если возникала критическая ситуация. Они даже начали посещать собрания перед сменами, на которых уходящие дежурные говорят об индивидуальных изменениях, произошедших с каждым пациентом в отделении, заступающему на смену персоналу, чего прежде избегали.

Мери привносила в жизнь разумное начало и чувствительность, которые всегда скрывала, пока была простым приложением к мужчине. Она также достигла большого прогресса в своей родительской роли. Когда она была прикована к дому и к детям, она часто уделяла слишком много внимания их занятиям. В результате этого дочь отказывалась делать что-либо для себя, а сын сопротивлялся любому виду управления из страха быть удушенным. Когда Мери стала применять свою энергию более широко и продуктивно, она утратила многие из импульсов к доминированию и контролю в доме. Ее дети были первыми, кто заметил изменение, поскольку они несколько запоздало вышли в мир для его самостоятельного исследования. Они до сих пор возвращаются к ней за поддержкой и руководством, которыми она время от времени их обеспечивает, но теперь это взаимодействие диктуется скорее их, чем ее потребностями.

Попытки Мери добиться такого же продвижения в социальной жизни не привели к столь же счастливой картине. Сразу после расставания с мужем она очень сильно хотела отношений с мужчиной, но не искала их, исходя из психологических и практических соображений. С одной стороны, она боялась, что ее увлечение могло быть использовано против нее на слушаниях дела о разводе. В конце концов, юридическое соглашение было достигнуто (фактически, ее муж потерял свою работу, как только начала работать она, и выплата ей алиментов, так или иначе, прекратилась), и она начала замечать некоторых соседей, обычно разведенных мужчин средних лет, со своими детьми. Снова и снова, однако, она слышала от этих мужчин те же самые отповеди, которые получала от мужа: "Ты хочешь слишком многого; ты что, не можешь прекращать это хотя бы иногда?"

Правда, что Мери была настойчивой и требовательной, но она снизила требования, когда приспособилась к своей независимости и направила энергию вовне. Поспрашивав некоторое время себя, не просит ли она слишком многого, или это мужчины требуют слишком больших жертв от нее, она стала меньше беспокоиться об этой проблеме в целом. Будучи католичкой, она через год после расставания с мужем позволила себе первый роман, движимая потребностью в сексуальном удовлетворении, но ощущала сильную тревогу и вину. В конечном счете, она успокоилась и стала нуждаться в меньшем количестве секса. В то же время она обнаружила, что может заниматься им без чувства вины и получать удовольствие от чего-то меньшего, чем те глубокие близкие отношения, которые ей всегда требовались.

По мере того, как ее осознавание росло, Мери начала видеть один и тот же паттерн у всех мужчин, которые были ей доступны. Все они ожидали, что она будет матерью их детям, требовали лояльности и верности (особенно сексуальной), при этом неохотно обещая это со своей стороны, и хотели, чтобы она выполняла их потребности скорее, чем свои собственные. Их беспокоили ее меняющиеся взгляды на секс, расы и политику. Вырастая из своего первоначального самоопределения "жены", Мери вышла за пределы социальной среды, в которой жила всю свою жизнь. Она была перемещенным лицом! Теперь, помимо создания новой структуры жизни, она должна была найти и новую почву для своей постройки.

Понимание этого привело к периоду замешательства и нерешительности, из которого она в настоящее время выходит. Профессиональное обучение и работа дали ей возможности и уверенность для установления отношений с другими мужчинами, не имеющими такой комфортной особенности, как происхождение, подобное ее собственному. Ее крепнущее самоопределение заставляет ее меньше тревожиться о том, есть ли вообще вокруг нее мужчины. Таким образом, Мери обнаружила, несколько неожиданно для себя, что может выбирать партнеров на своих собственных условиях — где, когда, и если она их хочет. Она все еще желает найти единственного мужчину, которого могла бы считать партнером по жизни, но теперь она ищет того, кто оценит ее независимое мышление и личностное своеобразие, а также сможет ей по-человечески соответствовать. Определяя возможность для такого увлечения, она руководствуется скорее своими собственными желаниями и естественным потоком жизни, чем смертельной комбинацией отчаяния и случайности.

Мери могла бы навсегда стать жертвой аддиктивного синдрома, если бы не распался ее брак, и если бы не было той мощной энергии самосохранения, которую высвободило это несчастье. В течение многих лет брак был центром ее существования. Она пожертвовала всю себя на то, чтобы сохранить такое устройство жизни — любой ценой. Только ее позднейшее развитие показало, что она не была аддиктом. Вынужденная вести себя независимо, что она оказалась способна на это, и это продемонстрировало факт ее перерастания в неаддиктивное состояние. Несмотря на это, Мери часто подвергалась искушению отступить в другие отношения, и часто тосковала по мужчине, который дал бы ей целостность и завершенность. Не находя такого мужчины, которого требует ее самоуважение, она все же всегда сохраняла самообладание. С точки зрения внешнего мира, это характеризовало ее как сильного человека. Когда ее несчастные друзья — и семейные, и одинокие — поражались устойчивости Мери, она чувствовала себя обманщицей, но все, что она могла делать — это улыбаться.

Мужчина: самодельное эго

Из мужчин общество также делает искаженные подобия их самих, только это искажение является дополнительным к тому, которое испытывают женщины. Вынужденные быть нечеловечески жесткими и неуязвимыми (так же, как женщины — инфантильными и слабыми), мужчины имеют не больше шансов развиться в целостных людей, чем женщины. В то же время, мужчины сталкиваются с точно такими же атаками на свою целостность и уверенность в себе, как и женщины. Мужчины также подвергаются социальному давлению (нужно жениться, найти постоянную работу, "остепениться" и т.п.), и им также внушают представление об их слабости и зависимости в процессе взаимодействия с родителями, преподавателями, врачами, работодателями, экспертами и учреждениями вообще. Но, в дополнение к этому, мужчины получают специальное предписание о том, что они должны всегда показывать миру сильное лицо. Потуги поддерживать этот хрупкий баланс порождают тот стиль аддикции, который обычно присущ мужчинам.

Выражение неуверенности и допущение эмоциональных привязанностей является привилегией женщины. Те же самые потребности часто, но менее открыто появляются и у мужчин. Многие из них живут в мире, который многого требует от них эмоционально, но мало дает взамен. Мужчина, как ожидается, разовьет высоко позитивный образ себя — "мужское эго" - и спроецирует собственную веру в себя на внешний мир. Если он не уверен в валидности этого образа, он, конечно, найдет других мужчин, расположенных бросить ему вызов. На работе он получает мало подпитки от мужчин и женщин, выученных той же самой конкурентной отчужденности, которую, как он чувствует, он должен демонстрировать. Так что трудности, возникающие из Противоречия между его мужской потребностью в поддержании собственного образа и его человеческой потребностью поделиться своей неуверенностью, падают на его жену или возлюбленную.

Гай олицетворяет тот тип мужчин, который ужасно хочет с помощью всепоглощающего любовного переживания разрешить противоречия в своей душе и исцелиться от смущения и тревоги. Поискам Гая мешает необъятность и сложность его эмоциональных потребностей, которые не может удовлетворить ни одна реальная женщина. В результате он возвращается к откровенному использованию женщин, которое делает его похожим на Дон Жуана. Однако, идеал, который Гай лелеет в своем представлении, весьма отличен от кратковременных, сосредоточенных на сексе романов, которые он постоянно заводит.

Гай вырос в пригороде Чикаго и был внешне спокойным и любезным молодым человеком. Его отец был видным корпоративным адвокатом, а мать — совершенно пассивным и беспомощным человеком. Неравный статус родителей был источником значительной нестабильности и в семье, и внутри самого Гая. Когда он был ребенком, отец не проводил дома достаточно времени, чтобы осуществлять позитивное руководство сыном. И даже присутствуя, он лишь пытался заставить Гая соответствовать нереалистичным стандартам успешного поведения. С этой целью он преуменьшал успехи Гая и давал ему понять, что независимо от того, чего мальчик добивался, этого было недостаточно. Гай так и не не научился обращаться куда-то еще или внутрь себя за получением заслуженного одобрения.

Мать Гая, с другой стороны, щедро расточала на него внимание и восхищение, которых так не хватало ей самой. Она соответствовала всем потребностям Гая в высокой оценке настолько хорошо, насколько это позволяли ее небольшие личные ресурсы. Однако, хотя она и была неразборчива в своих восхищенных похвалах, ее ничтожное положение в доме делало их практически бессмысленными. Она научила Гая полагаться на симпатию женщины в случае отсутствия того, что он расценивал как истинное достижение и подтверждение.

С отцом, который не реагировал на его самые незаурядные действия, и матерью, которая восторгалась им независимо от того, что он делал, Гай скоро перестал стараться проявить себя в школе. Фактически, не имея перед собой примеров целеустремленной активности (исключая отца, чьи цели казались Гаю бесконечно далекими), он не видел ничего, что бы выглядело достойным искреннего и прилежного стремления. Скорее, он культивировал свои привлекательные черты, особенно вербальную одаренность, как средство впечатлить людей и завоевать их расположение, заменяющее собой любовь, которая была ему необходима больше всего. Однако, он был достаточно умен, чтобы преуспевать академически, пока школа все же была центром его жизни.

Уехав в колледж, Гай упорно искал близких отношений с женщинами. Даже на первом курсе, когда большинство его соучеников ограничивалось свиданиями в выходные, Гай был известен тем, что имел постоянную подругу. Лейтмотивом всех отношений Гая была преданность. Чувствуя, что заслуживает любовного внимания, и, тем не менее, будучи не уверенным в том, что может его заработать, Гай не мог положиться на волю случая. Он предъявлял определенные, детальные и зачастую жесткие требования к заботе и участию, которых хотел от своих подруг. Пока он встречался с девушками-школьницами, у него ничего не получалось. Это больше не было такой же легкой задачей, как во времена его отца — найти образованную женщину, которая не раздумывая вверила бы себя мужчине, ставящему себя настолько высоко, даже если он был так привлекателен, как Гай.

В то время, когда Гай получал диплом, его отец внезапно умер. Семья, казалось, начала разваливаться, как будто все держались вместе исключительно благодаря связи с главой дома. Брат Гая уехал в Европу; мать продала семейный дом и переехала во Флориду. Тем временем, Гай ожидал своего осеннего возвращения в Чикаго и воссоединения с новой подругой, которую встретил на весенних каникулах. Она должна была теперь поступать в Чикагский Университет. Он хотел быть около нее, а также хотел иметь возможность эксплуатировать отцовские связи в юридическом мире, одновременно обучаясь юриспруденции в университете. Но к тому времени, когда он приехал, подруга бросила его. Она сделала короткое заявление об этом в середине телефонного разговора, когда он ругал ее за невнимательность (акт, характеризующий их отношения, который она едва ли могла находить приятным), и последний эмоциональный контакт Гая в Чикаго был потерян. Он оказался одиноким и нелюбимым — в начале своего непривлекательного пути в школу права.

Почему он туда поступил? С одной стороны, потому, что он предпочел продолжать жить жизнью студента, которая позволяла уделять много внимания женщинам. С другой стороны, потому, что он ожидал, что сможет сделать юридическую карьеру на связях своего отца. Поскольку у него не было определенных интересов, которые могли бы направить его в какую-то академическую область, юридическая школа давала Гаю возможность проявить свои значительные вербальные и умственные способности. Интеллектуальным друзьям, с которыми Гая сближал стиль беседы, юриспруденция казалась слишком буржуазной и слишком расплывчатой профессией, не отражающей никаких подлинных сердечных склонностей. Сам Гай и не показывал никаких таких склонностей, а для конвенциональных карьеристов — приятелей детства, вокруг которых по прежнему вертелась его жизнь, юриспруденция казалась столь же подходящей, как что-нибудь

еще. В общем, Гай, так или иначе, не думал об этом много. Выбор карьеры отразил поверхностность и отсутствие интеграции, которые вообще характеризовали его жизнь.

Основная проблема, с которой Гай столкнулся по прибытии в университет, была более неотложной. Его дух был сломлен после отказа девушки, которую он любил. Лишенный даже капли эмоциональной поддержки, Гай совсем не имел энергии для работы. Он наносил бесполезные визиты своей бывшей подруге, чтобы вернуть ее привязанность, и отнимал время у соучеников рассказами о своем отчаянии. Он говорил об отъезде из университета, чтобы пойти в армию, или о самоубийстве. Однако, он выжил. Интеллигентный, представительный и общительный, он сплотил вокруг себя новую группу друзей, которые были рядом с ним в его страдании. Учась очень немного в течение первых двух семестров, он сумел справиться с экзаменами и даже преуспеть — с небольшой помощью своих друзей. Даже в таком расстроенном состоянии, он был все еще способен манипулировать академической средой.

Аналогичный любовный цикл повторялся многократно в течение следующих нескольких лет. Гай погружался в отношения полностью, и это длилось в течение трех месяцев, шести месяцев, реже года. Затем женщина становилась утомленной и раздраженной, и Гай отчаянно цеплялся за умирающие чувства, лишний раз испытывая терпение заботящихся о нем друзей. Каждый раз, когда женщина оставляла его, он жаловался, что никогда больше не найдет кого-то, кто его полюбит. Тем не менее, он постепенно учился более реалистично приспосабливаться к своей судьбе. Видя, что не может достичь абсолютной любви, которой жаждал, он искал женщин, которые могли хотя бы составить ему компанию на некоторое время. Так что Гай начал, пользуясь всеми возможностями, находить утешение в мимолетных романах. Однако, они не отвечали полностью его потребностям, и была еще другая часть Гая, которая смотрела на каждый новый роман с надеждой, что больше никогда не нужно будет искать что-то еще.

Что было не так в этих отношениях? Гай увлекался многими разными женщинами и при различных обстоятельствах, но многие разрывы происходили по обычному ряду причин. Из-за безумного характера отношений личная жизнь Гая казалась хаотичной. Но в ретроспективе можно различить повторяющийся паттерн пустоты и обреченности в его любовных романах, паттерн, который был результатом того, что он видел в женщине только ее отношение к себе.

Получив в наследство от отца низкую самооценку, на которую не влияло признание его интеллекта и компетентности, Гай не был уверен в том, что может нравиться людям и, таким образом, в том, что имеет реальное основание для бытия. Поэтому он искал подтверждения этого везде, где мог найти. Для него другом — мужского или женского пола — был тот, кто слушал его жалобы и поддерживал его. Но только с женщинами он чувствовал, что может требовать полной преданности, которой так жаждал. Секс был символом их обожания, и постоянные шутки Гая и его друзей были наполнены соперническими, сексистскими тонами: "Вы думаете, что я не сделаю ту девчонку с большими титьками?" Фактически, разговоры Гая о сексе отражали его глубинную потребность в принятии, и он был готов влюбиться под самым ничтожным предлогом. Испытывая недостаток других интересов, он отводил женщинам непропорционально большое место в своей жизни. Замужняя женщина, которая знакомила с Гаем своим подруг, отмечала: 'Тай говорит о женщинах так, как будто они отличаются от людей".

Женщины всегда были самым важным для Гая. Когда у него не было женщины, он уныло брел через события своей жизни. Интеллектуальная стимуляция, объективные интересы, время, хорошо проводимое с друзьями — все это было вторичным. Его несчастье всегда лежало на поверхности, и порог для выражения его тоски был низким. Так было, когда он предъявлял большие претензии к друзьям, все время давая им знать, что хотел чего-то большего, чем то, что они могли ему обеспечить, и что он был с ними только благодаря чьему-то добродушному, но решительному отказу.

Когда Гай встречал подходящую женщину, он был не способен сохранять объективность по отношению к ней, как к человеку, потому что возлагал на нее огромные надежды. Несмотря на опасность быть отвергнутым, он со всех ног кидался вперед, не жалея ничего ради начального самопредъявления, и без обиняков говорил друзьям о своей превосходной добыче. Блестящий, остроумный человек, Гай до совершенства оттачивал все свои обычные номера, силясь сделать свою притягательность непреодолимой. Обладая способностью предъявлять себя, он был почти неотразим, если не считать того, что в этом сверхзаряженном состоянии часто заходил слишком далеко. Одно время он рассказывал женщинам полностью всю историю своей жизни на первом же свидании. Такое безоглядное приближение отталкивало уважающих себя женщин, которым казался недостойным мужчина, чья жизнь так мало значила, что она могла мгновенно стать центром его существования. В ущерб Гаю, женщины, принимавшие его, часто были пассивны, легко управляемы (по крайней мере, какое-то время) и не уверены в себе и собственных Желаниях. Сначала эти качества удовлетворяли требованиям Гая, позволяя ему почувствовать, что он признан и утвердил себя перед женщиной. Далекий от легкомысленного жизнелюбия, Гай был серьезным человеком, пытающимся вложить в каждый из своих романов большую и глубокую заинтересованность. Он Проговаривал все, что думал и чувствовал; а думал он только о том, что происходило в отношениях. К сожалению, однако, его требовательность и критицизм были направлены на то, чтобы его подруга была более отзывчивой, и лишь к нему одному. Он переходил на ворчливый тон и навязывал свой поверхностный взгляд на то, что должно было быть спонтанным переживанием. Потом он должен был полностью контролировать женщину - физически, душевно и эмоционально. В манере Гая было что-то постоянно неадекватное, какое-то побуждение к обезличиванию, скрывающееся за простой озабоченностью сексом.

Женщины, согласные на эти требования, в некоторых случаях не имели большого выбора из-за своей непривлекательности для мужчин (или неуверенности в своей привлекательности). По этой причине Гай, заботившийся только о своих интересах, скоро уставал от них. В то же время, как это ни парадоксально, Гай презирал этих женщин за самую их отзывчивость к нему. Теория баланса Фрица Хейдера гласит, что легче любить людей, которые ценят те же самые вещи, которые цените Вы, и наоборот. В этом случае ваше видение мира сбалансировано. Так как Гай недостаточно уважал себя, он был вынужден чернить тех людей, которые ценят его и принимают его запросы как должное. Он испытывал боль, понимая, что, как только он получал любовь женщины, он переставал уважать ее (так же, как он никогда не мог уважать свою мать), и она не была больше для него значимым источником оценки и поддержки. И, как только женщина переставала его волновать, он ощущал недовольство ею.

Таким образом, женщина, увлеченная Гаем в надежде стать к нему ближе, оказывалась в тупике. Для него оставались желанными те возлюбленные, которые были эмоционально сдержаны по отношению к нему, принимая в то же время его внимание — то есть, как правило, эгоистичные женщины. Часто им это позволяла физическая привлекательность, и это также усиливало их желанность для Гая. С такими женщинами Гай начинал длительную кампанию прорыва через их соблазнительную психологическую завесу — за окончательное завоевание, которое всегда ускользало от него. Женщина, ставшая очередной навязчивой идеей Гая, оказывалась все более и более изолированной от остальной части мира. Они проводили много времени вместе, иногда с его друзьями, и очень редко — с ее. фокусирование романа на интересах Гая и на его мире — главным образом, его личном мире — обеспечивалось приоритетом, который он отдавал собственным ценностям и потребностям. Сознательно или нет, но он выбирал женщин, которые были, по каким-то причинам, временно или постоянно открыты для такого владычества.

Где-то здесь должна быть переломная точка. Властная, авторитарная манера Гая в конечном счете становилась невыносимой и для зрелых, опытных женщин, и для более молодых девушек, которые ценили свободу и спонтанность. Внешняя податливость, которой он добивался от неопытных девочек, в которых чаще всего влюблялся, обычно обеспечивалась их детской нерешительностью, что, в свою очередь, делало отношения непостоянными. Не однажды Гай невольно выполнял функции отцовской фигуры, от которой девочка избавлялась, как только находила нового друга. Так произошло, например, со студенткой колледжа, с которой он встречался около года и которая, наконец, оставила его из-за "мальчика, такого же, как я, с которым я могу развлекаться". Когда такая женщина наконец накапливала силы для разрыва, последний был внезапным и окончательным, хотя Гай пытался продлевать агонию, умоляя дать ему еще один шанс. Изумленная женщина обнаруживала, что ее прежний мучитель отчаянно цепляется за нее. Поскольку крушение очередных отношений вызывает у Гая чувство неадекватности, он в этот момент тем более нуждается в них, или в участии какой-нибудь другой женщины. Будучи аддиктом, он должен искать очередной дозы того, что его разрушает.

Со временем, однако, он восстанавливал самообладание, и некоторое равновесие возвращалось в его жизнь, благодаря получению подтверждения и подбадривания от круга друзей, мужского и женского пола, которых он держал в резерве для таких периодов. Фактически, несмотря на наводящие тоску подростковые рассуждения о больших сиськах без лифчиков, Гай был человеком хороших побуждений. Его преданность друзьям, хотя иногда ее и побеждали более мощные стремления, была вполне реальна. Со своими подругами он также говорил о возможности быть "друзьями по жизни". Хотя зачастую он имел мало общего с женщинами, которыми увлекался, он всегда поддерживал связи с бывшими возлюбленными, когда это было практически возможно. Время от времени Гай искал возобновления сексуальных связей с этими женщинами, но его дружба с ними часто продолжалась и на более простом уровне — привязанности и добровольных знаков внимания.

Гай был порядочным человеком, чье моральное чувство всегда наталкивалось на его пассивность и эгоцентризм. Став старше, он начал более систематически воспитывать в себе те качества, которыми всегда обладал в неразвитой форме: открытость к окружению, способность с энтузиазмом относиться к людям, и ощущение того, в каком направлении движется мир. Во время пребывания в юридической школе его эстетические и политические взгляды развивались в направлении, которое очень отличалось от характерного для большинства его соучеников. Гай искренне разделял моральную озабоченность своего поколения. Это часто противоречило выбранной им карьере, однако, из-за своей инертности и озабоченности собой он не был готов действовать в соответствии с изменившимся осознаванием.

Гаю не было места в жесткой организационной структуре корпоративной юриспруденции, что он и обнаружил, начав в летние каникулы работать клерком в старой фирме своего отца. Такие внешне незначительные вещи, как борода и ослабленный галстук, дали повод саркастически называть его "юристом-хиппи", и он был под благовидным предлогом выпровожен из компании, поскольку память о его отце уже канула в прошлое. Теперь нахождение работы с полной занятостью по окончании школы было его собственной заботой. Он впервые был поставлен перед задачей сделать что-то важное за счет своих собственных ресурсов.

Гай удивил самого себя, получив работу в другой известной юридической фирме. Но работа в должности корпоративного юриста вносила существенные изменения в его жизнь. Такому гедонисту было трудно приспособиться к десятичасовым рабочим дням дипломированного мальчика на побегушках. Сначала напряженность нового режима и ограничения, которые он накладывал на личную жизнь Гая, усилили его потребность в преданной подруге. В то же время, вынужденное видение себя в роли ответственного взрослого человека тормозило его тенденцию к дезинтеграции под эмоциональным давлением. Имея коллег и клиентов, которые зависели от него в своей ежедневной работе, он больше не мог позволять себе истерических коллапсов перед аудиторией сочувствующих друзей. К тому же, он был вынужден оценивать результаты того, что делал, по той простой причине, что это было неприятно и требовало от него реальных обязательств перед собой. Он негодовал по поводу своей Низкой позиции в иерархии фирмы. И все же, Гай не был мотивирован делать вещи, которые должен был бы сделать, если хотел подняться выше, и имел реальные сомнения в смысле и ценности корпоративного закона.

Наконец, он ушел из этой фирмы и занял место в правительственном аппарате, где смог участвовать в социальном планировании, сотрудничая с менее близорукими людьми, чем его прежние коллеги. С помощью этой работы он интегрировал свои умеренно левые импульсы в некий устойчивый образ жизни. Занимаясь этим, Гай отошел от шаблонов своего отца и от своей ранней профессиональной пассивности. Важнее всего то, что Гай наслаждается своей работой. Теперь, когда повседневная жизнь больше не является источником неудовлетворенности, Гаю легче устоять перед аддиктивными увлечениями.

Развитие Гая было в большей степени естественным процессом взросления (или вызревания), чем обдуманным терапевтическим усилием. В течение нескольких лет он развил в себе независимый интерес к книгам и кино, став способным искренне наслаждаться этими вещами. Он активно искал новых знакомств, не ожидая больше, что они принесут ему сексуальные дивиденды. Почувствовав себя более свободно, Гай начал переживать все более длительные периоды независимости — и наслаждаться ими — пока не возникало возможности для приемлемых отношений. Через некоторое время эта практика позволила ему подходить к женщинам более спокойно, без прежнего безумства, и его инициативы приобрели новый и привлекательный оттенок сдержанности и естественности.

На этой основе, после множества не имеющих продолжения отношений, у Гая возникло устойчивое увлечение, которое продолжалось в течение двух лет. Прямо противоположно своей привычке поначалу нереалистически захваливать женщин, Гай сначала не нашел Нэнси очаровательной или сексуальной. Их контакт был дружеским и случайным, и происходил одновременно с другими романами с обеих сторон. Но, так или иначе, он пережил все другие связи, и через шесть месяцев они жили вместе. Они развивали отношения с достоинством, и взаимные чувства влюбленных скорее естественно росли, чем были раздуты на начальном этапе, а затем оставлены сдуваться.

Нэнси — первая женщина Гая, с которой он когда-либо жил. Его отношения с ней трудно понять, настолько различны их склонности, но это, кажется, работает. Нэнси более эмоционально экспрессивна, чем Гай, и значительно более энергична и общительна. Она — достаточно зрелая личность, чтобы серьезно относиться к своим личным отношениям; это, возможно, их главная общая черта. Уверенная в своей способности привлекать людей (как любовников, так и друзей), она входит в устойчивую группу компаньонов, которые столь же важны в жизни пары, как и друзья Гая. Когда она хочет выйти и сделать что-либо, она не зависит от Гая в осуществлении этого намерения. Она планирует что-то со своими друзьями, и оставляет Гая дома смотреть телевизор, если таков его выбор. Они иногда ссорятся, так как Нэнси обеспокоена тем же самым, что беспокоило в Гае других женщин. Однако, последовательные взаимные уступки демонстрируют, что она полностью сосредоточена на нем, и он это ценит. Нэнси сделала его более теплым и спокойным человеком, хотя еще не ясно, насколько глубоко он изменился. Когда она уезжает без него, чтобы увидиться с друзьями в других частях страны, он все еще может капризничать и демонстрировать элементы своего старого поведения.

В общем, рост Гая был отмечен увеличением самообладания, но также, возможно, и усилением фатализма. Самопознание, которого он достиг, очевидно, не было тем, которое может дать ему более широкие взгляды и большую власть в мире. Вместо этого, он умерил свои требования к жизни, и его личность и привычки Приобрели некоторые обычные атрибуты взрослости.

Теперь он менее открыт и уязвим перед своими друзьями. Признав, что ни одни отношения не смогут дать ему всего, в чем он нуждается, он принялся заполнять свое время хобби, в которых Нэнси не участвует, например, игрой в карты. Скорее эти хобби, чем экзистенциальная тоска, стали темой его взаимодействия с друзьями. Он — более приятный, добрый человек, чем был прежде, но также и менее возбуждающий, поскольку то, что делало его таким, было в значительной степени проявлением его незрелости. Неаддиктивный идеал возбуждения вместе со зрелостью — это то, за что он, возможно, никогда на перестанет бороться.

Дон Жуан: мужчина или женщина

Случаи Энн и Гая показывают, что человек может привносить аддиктивные тенденции во множество последовательных или одновременных отношений. Из этих примеров, тем не менее, мы можем сделать вывод, что промискуитет не является естественным состоянием для межличностного аддикта. Энн и Гай, во всяком случае, пришли к традиционно устойчивым отношениям, и их истории показывают, что это именно то, что они всегда искали.

Многочисленные сексуальные контакты (по крайней мере, как открытый и распространенный феномен) появились в среде среднего класса относительно недавно. Они представляют собой производную от паттернов низшего и привилегированного классов, где временные, но страстные отношения встречаются чаще. Этот изменчивый стиль объединения в пары, придя из молодежной культуры (вместе с наркотиками и хипповскими манерами), стал частью общественного мейнстрима. Это дает многим индивидам серию временных опор в хаотичном мире, но глубинное желание представителя среднего класса найти постоянную связь все еще остается сильным. Когда такой поиск успешен, как иллюстрируют случаи Энн и Гая, связи имеют тенденцию основываться на чем-то другом, кроме сексуальной привлекательности.

Хотя это объединяет Энн и Гая, как любовники они на первый взгляд вроде бы играют различные роли. Гай активно заманивал женщин, в то время как Энн была пассивно ведома обстоятельствами и судьбой. Это различие — больше кажущееся, чем реальное, потому что Гай также был объектом эксплуатации, даже когда эксплуатировал других. Это состояние не является чем-то необычным для аддикта. Нечто подобное роли Гая также часто играется и женщинами. Сибил, как и Гай, имела вереницу любовников, будучи неспособной управлять собой. Ее случай показывает, что женщина — не всегда пассивный партнер в аддикции, и что аддикт типа "Дон Жуан" — не всегда мужчина. В реакции на свое отчаяние Сибил была гораздо более манипулятивной, чем Энн, и даже чем Гай. Однако, она отличалась от обоих таким отделением от своей потребности в любви, что искала мужчин лишь для того, чтобы заполнить свободное время и забыться, что и является наиболее универсальным компонентом аддикции.

Сибил, родившаяся в сельском районе Западной Англии, изучала в университете реставрацию исторических ценностей. Она приехала в Лондон практиканткой на проект городской перестройки. Но прежде, чем определенно решиться принять предложение, она заставила своего работодателя ждать в течение нескольких месяцев. Эта же самая нерешительность, загадочная для человека ее способностей, распространялась и на ее неистовую личную жизнь. Никогда не проводя свободное время одна, Сибил ходила куда-нибудь каждый вечер: или на свидание с мужчиной, или поиграть в теннис или волейбол с друзьями. Она имела плохо подобранный ассортимент друзей-мужчин, обычно не столь ярких, как она, которые во многих случаях чувствовали себя ниже нее. Со своей стороны, Сибил открыто выражала им свое неуважение, но, тем не менее, продолжала с ними встречаться. Ее язвительные замечания об отдельных мужчинах никогда не перерастали в более широкое осознание паттерна, которому подчинялась ее жизнь. "Я только позволяю этому случиться", — говорила она о своих романах.

Любовниками Сибил становились те мужчины, которые желали выносить такое обращение в течение достаточно длительного периода времени. Она была доступной для всех, избегая обязательств по отношению к кому бы то ни было. Большинство этих мужчин, само собой разумеется, сексуально заигрывали с ней, и Сибил, само собой разумеется, принимала их предложения. Тот единственный, с которым она, по ее словам, не "спала" (очевидно, потому, что он не просил об этом), был тихим, интеллектуальным парнем. Друзья думали, что он был особенной и, как ни странно, долгосрочной романтической привязанностью Сибил. Когда ее спрашивали, чувствовала ли она особую близость к кому-то из своих любовников, она, казалось, не понимала вопроса. Каждый из них просто служил ей ночной дозой.

В своей личной жизни, как, впрочем, и где бы то ни было, Сибил ни в чем не могла разобраться. Пассивность и нерешительность вели ее по жизни; она была похожа на зрительницу своего собственного существования. Если она демонстрировала проблески понимания происходящего, то ее манера говорить была отстраненной. Разговор становился интересным, только принимая форму поверхностной игры словами. Ни сама Сибил, ни люди, с которыми она общалась, не придавали большой важности тому, что она говорила — часто бессмысленным или противоречивым высказываниям. В период рабочих волнений в строительной индустрии местная газета взяла интервью у некоторых молодых профессионалов из правительства и промышленности (в том числе у Сибил), которые, как думалось, заполнят идейную брешь между интересами рабочих-строителей и бизнеса. Одобрив позиции профсоюзов по всем вопросам, Сибил под конец выразила полностью противоположное мнение, сказав, чтобы она рада тому, что администрация побеждает. "Конечно, хорошо, что им (рабочим) не позволяют делать того, что они хотят", — заключила она. "Иначе где бы мы были?".

Сибил не стала разрешать противоречий между ценностями своего традиционного семейного окружения и молодой, свободной компании, частью которой стала в Лондоне. В наборе убеждений и мнений, которые она почерпнула и здесь, и там, она не выделяла тех, которые были бы действительно ее собственными. Вообще сексуально активная, она резко становилась целомудренной всякий раз, когда ее мать, строгая фундаменталистка, приезжала к ней с длительным визитом. Однако, это не было настоящей жертвой для Сибил, так как она, казалось, и не ценила секс (друзья находили ее манеры отчетливо асексуальными). Присутствие матери обеспечивало ей стабилизирующий фактор, который она, будучи предоставлена самой себе, искала в мужчинах. Более того, она даже выражала согласие со взглядами своей матери — ярой противницы добрачного секса. В водовороте своего беспечного и рассеяного существования, она внутренне тосковала по репрессиям.

Подозрительно учтивая для своей семьи и необъяснимо поверхностная для коллег, Сибил оказалась в роли интеллектуалки, для которой имела необходимые способности, но ни малейшей склонности. Это было похоже на то, как если бы девочке с фермы трансплантировали одну часть мозга, дав ей знания городского архитектора, но не обеспечив ни одним из сопутствующих интересов или привычек. Сибил очень хотела заниматься чем-нибудь другим, но не могла собраться с силами, чтобы покончить со своей профессиональной жизнью, пока была возможность оставаться в подчиненном положении, а главные решения принимались кем-то старшим.

Всякий раз, сидя в одиночестве — например, пробуя читать — Сибил скоро начинала чувствовать напряжение. Энергия, которую она производила в своей безостановочной социальной жизни, становилась невыносимой разрушительной силой, если направлялась на ее собственное уязвимое существо. Так что она всегда "собиралась вместе" с кем-то другим. Это только отодвигало ее еще дальше от соприкосновения с работой и самой собой, и вызывало дополнительную тревогу. И она опять искала спасения в том единственном направлении, которое знала — в злоупотреблении людьми. Закончив интернатуру, она вышла замуж за одного из своих друзей, с которым у нее до этого не было сексуальных контактов. При его поддержке она отказалась от своей карьеры, продолжая круговорот социализации, каковой была вся ее жизнь. Никто не был достаточно близок к ней — даже она сама — чтобы поговорить с ней о том, представляла ли она себе свой брак как выражение любви.

Энн, Гай и Сибил без разбора использовали людей в качестве объектов аддикции, но все, в конечном счете, стали жить с одним человеком. Сибил сделала это из того же неконтролируемого эгоизма, который побуждал ее использовать мужчин и другими способами. Энн, ищущая надежный эмоциональный объект, закончила отношениями, напоминающими те, от которых ушла Мери — по крайней мере, в смысле сходства перспектив и потребностей этих двух женщин, принесенных ими в свои браки. Гай пытался преобразовать улучшение осознавания своих неудач и несчастий в изменение паттернов своего поведения. Возможно, самопознание и помощь других людей приведут Гая к окончательному вырастанию из аддикции. Мери, чье аддиктивное увлечение завершилось разводом, кажется идущей по надежному пути к психологической свободе — больше, чем кто-либо другой. Возможно, это произошло потому, что ее аддикция скорее предписывалась социально, чем была производной от ее аддиктивной личности.

Для всех этих людей очень остро стояла проблема выживания. Какой может быть рост, когда так много поставлено на карту? Нужно ли рисковать, подвергая себя опасностям перемен, когда под вопросом само существование человека? И как может быть конструктивно осуществлено изменение в такой рискованной и деликатной сфере?

ГЛАВА 9

ОБЩЕСТВО И ЛИЧНОСТНЫЙ РОСТ

Где побеждала надежда на здравый смысл и Божью волю среди людей, если они объявляли здравым смыслом и Божьей волей заведенный порядок, который безнадежно ограничивал их, и поверх которого у них не было сил взлянуть?

Мэтью Арнольд «Культура и Анархия»

Аддикция — индивидуальный паттерн, сформированный социальными и культурными силами. Аддиктивный дрейф общества имеет тенденцию увлекать за собой любого, кто не предпринимает усилий к тому, чтобы понимать свою судьбу и управлять ею. Вырасти из аддикции — значит, произвести изменения и в себе, и в своем отношении к обществу.

Эти темы затрагиваются в "Женщинах в любви" Д. X. Лоуренса, где показана крайняя значимость, которую они имеют в наше время. Лоуренс понял многое из того, что имеет отношение к аддикции — сомнительную психологическую стабильность некоторых индивидов, факторы, содействующие внутренней силе и слабости, социальные корни личностного отчуждения, и, наконец, отношения между аддикцией и любовью. В "Женщинах в любви" он соединил критический анализ современного социального контекста аддикции с контрастирующим видением личностной автономии и роста. Центральная фигура в этой картине - любовь; она видится как часть сознательного, и все же спонтанного способа жить и расти. Для Лоуренса любовь - духовная антитеза аддикции.

Книга "Женщины в любви" написана о двух сестрах, Урсуле и Джадрен Брэнгвен, и их отношениях с мужчинами — Урсулы с Рупертом Биркином, Джадрен с Джералдом Кричем. Эти отношения развиваются в противоположных направлениях, потому что жизненные подходы их участников фундаментально различаются. Джералд и Джадрен, с их беспокойством о внешнем впечатлении, пробуют моделировать себя в соответствии с социально заданным образцом. Они подавляют любые несоответствующие данной концепции импульсы, которые чувствуют, и которые должны затем находить выражение в виде неуместных или разрушительных действий. Примером этого может являться случай, когда Джералд и Джадрен вместе мучают кролика и оказываются пораненными им. Джералду и Джадрен комфортно на поверхностных уровнях социального взаимодействия, но на некоторой глубине им становится неуютно с самими собой, и поэтому они уклоняются от эмоциональной близости с другими. Джералд, к примеру, из-за своих конвенциональных мужских комплексов может только оборонительно реагировать на предложение дружбы Биркином.

Биркин и Урсула, с другой стороны, самовыражаются более свободно, но также и с более глубокой целью. Они взбалмошны и делают странные вещи, смущая своих друзей. Но их беспорядочное самовыражение — часть процесса узнавания себя, направленного на то, чтобы, в конечном счете, достигнуть стабильности и удовлетворенности, которая ускользает от Джералда и Джадрен. Они — серьезные люди, глубоко уважающие живых существ и живые импульсы, что открывается в их трепетном отношении к сережкам на деревьях, о которых Урсула рассказывает ученикам, когда Биркин приходит к ней в роли школьного инспектора. Биркин и Урсула не подавляют себя, и ничто в них не вырастает до таких нездоровых размеров, чтобы вылиться в виде вредного для жизни прорыва потребностей. С тех пор, как каждый из них становится целостным и независимым — Джадрен с завистью характеризует Урсулу, как "сильную и, бесспорно, находящуюся в центре своей собственной вселенной" — они могут объединиться в отношениях, где они не чувствуют угрозы (и не являются таковой) для целостности каждого из них.

Это экзистенциальное равновесие — то, чего недостает Джералду и Джадрен, ни один из которых не самодостаточен. Джералду после смерти его отца, жизнь представляется "шумом, в котором он участвует внешне, а внутри этой пустой скорлупы — темнота и пугающее пространство смерти". Чувство Джадрен, что она находится "вне жизни", заставляет ее "страдать от ощущения собственного ничтожества". Также, как Джералд "знал, что он должен найти подкрепление, иначе он бы обрушился внутрь", Джадрен тоже "должна всегда требовать, чтобы другой осознавал ее, находился в связи с ней". Эти аддиктивные любовники могут только искать завершенности — смерти в жизни, — так что Джадрен восклицала: "О, почему не было кого-то, кто взял бы ее на руки и закутал безопасно и безупречно, чтобы можно было уснуть".

В то время как Джералд и Джадрен хотят запечатать свою жизнь, защитно укупоривая свои желания, пока они не взорвутся, Урсула и Биркин стремятся оставаться открытыми жизненному опыту. Биркин заверяет Урсулу: "Я предоставляю себя неизвестности, приближаясь к тебе. Я, без резервов или защит, полностью обнаженный, попадаю в неизвестность". Урсула, в конечном счете, порывает со своей сестрой, видя, что Джадрен "совершенно перестала жить, она делает все таким уродливым и окончательным".

Джералда, в то же время, отталкивает изменчивость Биркина. "Я чувствую", — говорит он Биркину, — "что в тебе всегда есть элемент неопределенности — возможно, ты сомневаешься в себе. Я никогда не уверен в тебе. Ты можешь уйти и измениться так легко, как будто у тебя нет души". Биркин вовсе не является непоследовательным или ненадежным в дружбе с Джералдом. "Неопределенность", которую Джералд видит в нем — это его готовность быть гибким, принимать несовершенство, и потребность искать и изменяться. "Ты должен оставить окружающее тебя отрывочным, незаконченным", — говорит Биркин, — "так,

чтобы ты никогда не был вмещен, никогда не был ограничен, никогда не был под властью того, что снаружи".

Отношения Джералда с Джадрен начинаются, когда он приходит к ней ночью. Потеряв отца, Джералд теперь нуждается в другом фокусе для своей разрушающейся идентичности:

"Я пришел, потому что я должен", — сказал он. "Почему ты спрашиваешь?"

Она удивленно смотрела на него, полная сомнений.

"Я должна спросить", — сказала она.

Он слегка покачал головой.

"Ответа нет", — ответил он со странной безучастностью.

Он имел странный и почти богоподобный вид — простоты и наивной прямоты. Он напоминал ей призрак молодого Гермеса.

"Но почему ты пришел ко мне?" — настаивала она.

"Потому, что должно быть так. Если бы в мире не было тебя, то в мире не должно было быть и меня тоже".

Джералд здесь — лунатик, практически автомат. Нет никакого общения, никакой связи между ним и Джадрен. Они — ведомые люди, говорящие мимо друг друга, потому что "должны" дать выражение влечениям, которых не могут ни понимать, ни контролировать. Их отношения -взаимно собственнические и разрушительные для обоих. Каждый из них пытается поддержать себя, подчиняя другого своей воле. Одновременно каждый проявляет негативную реакцию, желая быть свободным от связи, но обижаясь на любой признак независимости в другом. В конце романа они жестоко зависят друг от друга. Во время каникул в Альпах Джадрен находит другого любовника, неприятного художника-нигилиста. Вступив с ним в драку, Джералд снова движется, как будто в трансе — на сей раз к своей смерти в снегу.

В отличие от бессмысленного, навязчивого поведения Джадрен и Джералда, Урсула и Биркин экспериментально исследуют свои чувства и действия, чтобы обнаружить, чего они действительно хотят и не хотят для себя и своих отношений. Вот как Биркин пробует гармонизировать свои различные желания:

"На следующий день, однако, он чувствовал тоску и томление. Он думал, что был, возможно, неправ. Возможно, неправильно было идти к ней [Урсуле] с. идеей о том, чего он хотел. Действительно ли это была только идея, а не интерпретация его глубокой тоски? Если верно последнее, то как же он всегда говорил о чувственной удовлетворенности? Эти два факта не согласовывались".

Что отличает Биркина и Урсулу от Джералда и Джадрен, так это способность думать о себе и о том влиянии, которое они оказывают друг на друга.

В то время как Биркин и Урсула свободны и автономны, способны двигаться туда, куда хотят, вырабатывая собственную систему ценностей, Джералд и Джадрен пойманы в ловушку не только в себе самих, но и в обществе. Обычным образом связанные и придушенные своими социальными ролями, они иногда сопротивляются этим ролям чрезвычайно экстремально и негативно. В такие моменты "они оба чувствовали тайное желание отпустить, отшвырнуть все, и впасть в явную несдержанность, в зверство и распущенность". Джералд, будучи промышленным магнатом, живет с тяжелым грузом прошлого, "социальной Англии", традиций и соглашений, давящих на него. Однако, в Лондоне он участвует в оргиастической сцене с группой богемных персонажей. "Он был настолько конвенциональным дома, что, когда находился действительно вдалеке от него и был свободен, как сейчас, он ничем так не наслаждался, как абсолютным неистовством".

Шатания Джадрен еще более очевидны. Хотя она, войдя в роль художницы, часто с пренебрежением относится к материализму и конвенциональности, также часто она и принимает их. Особенно когда они связаны с тем искусственным образованием, которое она называет браком. Объявляя, что она ищет "очень привлекательного человека с достаточными средствами", она не может представить себе того, что пытаются создать Биркин и Урсула — брака как духовного союза. Неудача Джадрен в достижении устойчивого равновесия видна в ее неспособности добиться свободной жизни в рамках того общества, в котором она живет. "Никогда нельзя почувствовать [свободу] в Англии", — жалуется она, — "по одной простой причине: там угнетение никогда не отпускает тебя. В Англии совершенно невозможно действительно пустить все на самотек, в этом я уверена". В конце концов, она убегает в никуда со своим другом-художником.

Для Биркина и Урсулы свобода не означает отказа от всех социальных условностей. Просто, когда хочешь свободы, нужно достичь чего-то более реального, чем то, что традиционно предлагается обществом. Уже в значительной степени отделившись от своих семей, они символически отказываются от конвенционального порядка, бросая работу после женитьбы; но они все-таки женятся, потому что брак — тот социальный институт, из которого, как они верят, они могут сделать что-то личное и живое. Отношения Биркина и Урсулы не аддиктивны, хотя они и не укрепляются другими социальными контактами. Пара обращается к миру с последовательным дружелюбием, даже при том, что обычно оно наталкивается на отказ. Их сильно заботят Джералд и Джадрен, и, когда Джералд умирает, они прерывают свою поездку и выполняют социальные формальности, которых требует ситуация. Изящество и чувство ответственности, которое они при этом демонстрируют, доказывает их честные намерения в вопросах этих самых формальностей. На последней странице романа Биркин снова говорит Урсуле о ценности мужской дружбы, подобной той, которую он хотел иметь с Джералдом. Открытый самоанализ Биркина и Урсулы, уравновешиваемый уважением к себе, контрастирует с образом аддикции и является способом выхода из нее.

Аддикция в нас самих

Абсолютный, почти абстрактный контраст между самодеструктивностью и саморелизацией, который Лоуренс представляет в "Женщинах в любви", параллелен различию между аддикцией и неаддикцией, которое мы раскрываем на всем протяжении этой книги. Но применяя эти модели непосредственно к себе, с целью их практического использования, мы должны осознавать, что ни один из нас не соответствует полюсам на этой шкале. Все мы, живые люди, находимся где-то между ними. Все мы имеем более или менее аддиктивные тенденции в своем характере, наряду с позитивными тенденциями поиска жизни. Вопрос, который стоит перед нами, таков: что каждый из нас может сделать, чтобы помочь себе в современном обществе? Первая вещь, которая возможна — это честная и реалистичная оценка того, где мы находимся. И хотя некоторая степень аддикции неизбежна — и некоторые аддикции более разрушительны, чем другие — мы должны признать, что она всегда приводит к потере чего-то.

В случае Энн мы видели аддикцию, которая настолько понятна, что кажется почти разумной. Хотя Энн имела так называемые преимущества рождения деньги и социальное положение), воспитание лишило ее сил, поддерживающих жизнь. Ей привили мало самоуважения, препятствовали обнаружению способностей в себе и интересов в своем мире, и не давали увидеть, каким мог бы быть человеческий контакт. Обнаружение другой души, составляющей ей компанию — это облегчение для нее самой и для любого чувствительного наблюдателя. Возможно, этого будет достаточно, чтобы поправить ее существование и принести ей постоянное и возрастающее удовольствие. Ее аддикция сосредоточена на другом человеческом существе, чтобы всегда был шанс поделиться эмоциями, совместно расти и помогать друг другу в затруднениях.

Как это ни парадоксально, именно здесь аддиктивные отношения более всего желанны и часто очень обманчивы. Близость стимулируется острой нуждой, которая может исчезнуть через мгновение, и которая слишком отчаянна, чтобы допускать подлинное понимание или признание. Совместный рост также может быть искусственным, основываясь на непосредственном присутствии другого человека и не имея никакого значения вне этого контекста. Желание помогать может быть окрашено более сильным желанием обладать, даже если это подразумевает эмоциональный, социальный и практический саботаж любимого. Таким образом, в аддикции Энн не хватает того, что кажется готовым шансом исследовать и узнавать другого человека — интимно, и все же в связи с большим миром. Эта упущенная возможность — самая большая потеря при межличностной аддикции.

К этой правде трудно подойти вплотную, потому что люди, вовлеченные в аддиктивные отношения, зачастую поздравляют себя с романтическими победами и сопротивляются самоисследованию, тем более не отвечая на чужие расспросы. Они считают, что люди, думающие и задающие вопросы о любви, не могут знать, что это такое. Их поддерживает в этом убеждении вся наша культура и исполненные лучших намерений наблюдатели, не видящие, что название "любовь" может быть присвоено разрушительной эксплуатации себя и других.

Этой социальной поддержкой объясняется то, что для Энн очень мала вероятность выбраться (или захотеть выбраться) из аддикции. Но если бы она когда-нибудь смогла заменить аддикцию более осмысленным отношением к жизни, она почти наверняка приветствовала бы изменение. В конечном счете, аддикция — вовсе не вознаграждающее состояние, когда в нем оказываешься. Это особенно заметно, если аддикт не по своей воле отделен от объекта аддикции и не может сказать ничего хорошего о нем в ретроспективе. Аддикт будет испытывать сильнейшее побуждение оправдать свой опыт перед самим собой.

Есть люди, признающие, что аддиктивные отношения — это слабость, лишения и деструктивность, которые вслед за этим спрашивают: "Если это — единственный способ, с помощью которого многие люди могут справляться с жизнью, то зачем беспокоить их идеями о том, что можно быть более активными или жизнерадостными?" Это, конечно, трудный вопрос. Я не имею ни малейшего желания навязывать свои ценности кому-либо еще. Но для меня было бы проще принять утверждение, что некоторые люди предпочитают аддикцию, если бы эти люди были более честны и откровенны в своем предпочтении. Если бы кто-то сказал: "Я — аддикт, и я этим доволен", — тогда, хотя он и отказался от многого, он выразил бы свой определенный выбор. Однако, большинство людей не хочет быть аддиктами, и особенно они не хотят думать о себе как об аддиктах. Аддиктивные люди явно попались в ловушку того образа жизни, который сами не уважают.

И все же, большинство аддиктов находится именно там, хотя и подтверждая ценность, которую наша культура абстрактно придает независимости, деятельности и росту. Люди не хотят быть вынужденными говорить о том, что не могут жить полной жизнью. Они формально восхищаются теми, кто предприимчив и реализует себя. Они ищут эти качества в героях кино, художниках, спортсменах и политических лидерах. И постоянно удивляются неиспользованными возможностями, не прожитыми полностью жизнями. Большинство людей не возражало бы против расширения своих горизонтов, небольшого или существенного, если бы только они знали, как это сделать, и могли почувствовать достаточную уверенность в себе, чтобы начать. Для этих людей преодоление аддикции походило бы на разрушение стен, которые сдерживают их и их судьбы. Когда люди, случаи которых рассмотрены в этой книге, хладнокровно признают себя в этих образах, они чувствуют и показывают свою способность к росту. Они больше не аддикты, и поэтому не связаны каким-либо прошлым описанием себя.

Время идет, и есть только два направления, в которых мы можем двигаться; стоять неподвижно невозможно. Или мы расширяем наше восприятие, наше знание, наш опыт, или мы плотно закрываемся и увядаем в навязанных самим себе границах. Мы держим себя открытыми для жизни или закрываемся от нее — последнее является только другим способом умереть. Некоторые люди, например, делают это, проводя слишком много времени во сне — это самое точное моделирование смерти в жизни. И множество людей выбирает разные варианты смерти в течение своей жизни. Это — пассивный дрейф аддикции. Если мы не можем начать прояснять свои мотивы и выявлять паттерны, которым подчиняются наши отношения, то мы вынуждены следовать предопределенным курсом, который может быть разрушительным и для нас, и для других людей. Альтернативой является понимание того, что нам дано, и что можно изменить в своей личности и в нашем обществе, а также действия, основанные на этом понимании.

Общество, семья и дети

Реальное лекарство от аддикции заключено в социальном изменении, которое переориентировало бы наши главные институты и типы опыта, который люди получают в них. Если мы должны сделать нечто большее, чем освобождение одного человека за другим — начиная с тех, кто уже является наиболее цельным, и медленно работая над тем, чтобы охватить других, менее удачливых — тогда мы должны изменить наши институты и, в конечном счете, наше общество. Так же, как мы не можем понимать аддикцию без понимания отношения людей к своим социальным условиям, мы не можем исцелять от нее в отсутствие более универсального доступа к ресурсам нашего общества и к его политической власти. Если аддикция базируется на чувстве беспомощности, она будет с нами, пока мы не создадим социальную структуру, чувствительную к желаниям людей и к их усилиям на нее воздействовать. Взаимозависимость всех людей и организаций ставит устранение аддикции в зависимость от базового социального изменения. Но эта же самая взаимозависимость приводит к тому, что наша работа по влиянию на те институты, с которыми мы обычно сталкиваемся, вносит в дело вклад, который будет чувствоваться во всей системе. В частности, семья — это то место, где любой человек может быть непосредственным двигателем изменения. Когда мы находим новые способы контакта со своими родителями, партнерами и детьми (скажем, делая такие отношения менее исключительными и обязательными), мы воздействуем на все аспекты нашей социальной структуры. Мы даем больше шансов несексуальной дружбе, уменьшаем напряжение в браке, и, что важнее всего, изменяем путь взросления наших детей и то, каким они учатся видеть мир. Мы Даем своему потомству новые возможности для жизни в любви.

Коммуна — социальная форма, воплощающая попытку изменить современную семейную жизнь. Группы людей (и даже целые страны) заимствовали ее, пытаясь противодействовать ограничительному давлению нуклеарной семьи. Так как она обеспечивает более широкий доступ к воздействию других людей, коммуна в идеале является возвращением к духу расширенной семьи и соседского сообщества. Для взрослых коммуна может быть альтернативой стандарту организации общества в группы по двое. Позволяя людям иметь множество доверительных отношений одновременно, коммуна предлагает им перспективу более богатой эмоциональной жизни, освобождая от необходимости искать одного человека, который удовлетворит все потребности. Детям коммуна может обеспечить разнообразный набор взрослых моделей — наряду с другими детьми всех возрастов, с которыми можно контактировать — с тем, чтобы они выросли, не только имитируя своих родителей и выучив один набор реакций на жизнь. Конечно, коммуны, основаны ли они на идеологических или других принципах, могут быть так же строго изолированы, как и браки. Но есть множество примеров того, что открытые отношения, практикующиеся в пределах коммуны, распространяются также и на отношения ее членов с внешним миром.

Насколько хорошо работают коммуны в реальности? Исследования коллективного воспитания в России (Ури Бронфенбреннера) и в Израиле (Бруно Беттел-хейма) указывают на то, что дети этих народов искушены в отношениях с другими людьми и в независимых действиях ради достижения целей группы. Эти достоинства достигнуты благодаря подчеркиванию (с самого раннего возраста) сотрудничества, инициативы, ответственности и контроля, осуществляемого скорее товарищами по группе, чем взрослым. Это достигается, однако, ценой высоких показателей группового конформизма. Возможно, в Америке и других Западных странах, где коммуны добровольны и не институционализированы, разовьются более разнообразные формы коммун и их ценностей. Они могли бы быть в большей степени способны поощрять и поддерживать индивидуальные отклонения, чем это возможно в более однородных или тоталитарных культурах.

В настоящий момент в Америке проблема состоит не в чрезмерной коммунализации, а в ее противоположности, как Ури Бронфенбреннер указывает в своей статье "Истоки отчуждения". Бронфенбреннер находит, что многие признаки социальной нестабильности и семейной психопатологии — включая разводы, побеги детей из дома и злоупотребления ими, юношескую наркоманию, алкоголизм и преступность — более распространены, чем когда-либо прежде. Он делает вывод, что обычное положение ребенка подразумевает изоляцию от содержательного человеческого контакта, так же, как и от содержательной работы. Чтобы противостоять этой тенденции, он защищает идею реформ в образовании и семейной структуре, которые напоминают призывы Ивана Иллича о погружении школьников в реальность. Например, он находит, что планировка жилых микрорайонов могла бы быть значительно улучшена, если бы детям не только предоставлялось место для игры, но также и обеспечивалась возможность взаимодействия с детьми различных возрастов и взрослыми — на работе и во время отдыха.

Бронфенбреннер настроен пессимистически, что объясняется наблюдаемыми социальными обстоятельствами. Тем не менее, увеличивается число людей, которые пробуют для самих себя разобраться в проблемах отчуждения и изоляции, устраиваясь работать с перерывами или становясь фри-лансерами, чтобы посвящать больше времени личной жизни и семье. Некоторые организуют более открытые домашние хозяйства, которые, формально, не будучи коммунами, радушно принимают гостей и иногда приглашают их побыть временными членами семьи.

В связи с обычной сегодня мобильностью рабочей силы, многие представители как академических, так и других профессий не имеют постоянного дома, а, следовательно, и шанса сформировать прочные отношения на основе продолжительных ежедневных контактов с другими людьми. В этом состоит серьезный ущерб, который имеет в виду Бронфенбреннер, когда говорит, что личное отчуждение сейчас глубже, чем когда-либо. Но в этом есть также и выгода, потому что многие индивиды и пары активно поддерживают дружбу вопреки барьерам расстояния и времени. Увеличение живых визитов друзей компенсирует то, что обычно было представлено приходами соседей. Дети могут видеть, что даже в их постоянный дом люди приходят и уходят, и приходят снова. Основываясь на таком опыте, они могут приспособиться жить в изменяющейся окружающей среде, учась ценить продолжительную дружбу и рассчитывать на нее.

Эволюция сексуальных ролей также изменяет домашнюю атмосферу. Бронфенбреннер видит негативную сторону этого процесса, поскольку некоторые матери пренебрегают своими детьми ради других удовольствий. Это случается тогда, когда женщины имитируют дремучий мужской паттерн бездумного самоутверждения. Есть и другие семьи, в которых реорганизация материнской роли сопровождается увеличением личного осознавания обоих родителей, и в этом случае воздействие на детей может быть весьма позитивным. С отцом, проводящим больше времени с детьми, и матерью, являющейся полностью развитым, уважающим себя человеком, дети находятся под воздействием двоих взрослых, и оба родителя способны полностью дать им то, что могут предложить.

Вопросы социальной структуры и традиций, которые мы рассмотрели — это, в основном, вопросы степени, в которой ребенок подвергается воздействию своих родителей и всевозможных других людей — вопросы "кто?", "сколько?" и "как часто?". Это важные проблемы, но именно таков характер взаимодействий между родителями и детьми. Является ли окружение ребенка коммуной, открытым домашним хозяйством или неизменной нуклеарной семьей, критерии для аддиктивного или неаддиктивного детства, по существу, остаются теми же самыми. Возможности для конструктивных достижений велики даже там, где родители в обычных конвенциональных условиях пытаются сами преодолевать собственную аддиктивность.

Однако, мы должны быть осторожны, отделяя то, что действительно имеет значение для воспитания не-аддиктивных детей, так как в этих областях люди находятся в большом замешательстве по поводу того, какой урок извлечь из некоего опыта. Многие люди, например, смотря на историю Патрисии Херст, возлагают всю вину на попустительскую политику общежития, которая позволила ей проводить ночи в квартире Стивена Вида, когда она была еще студенткой-первокурсницей. Ища "рациональное" объяснение тому, что она впоследствии приняла антиобщественную идеологию, они делают вывод, что ее радикализировала марихуана и политика Беркли. Это объяснение необоснованно, поскольку факты как раз говорят о том, что в Беркли она жила изолированной, аполитичной и замкнутой на себе жизнью. Резкие изменения должны были происходить в жизни Патрисии Херст потому, что она не имела отчетливой идеи о том, кем она была и чего хотела. Мораль ее истории — не в том, что строгое обращение с детьми якобы защитит их от позднейшей дезинтеграции. Она в том, что дезинтеграция происходит всякий раз, когда люди покидают убежище внешнего контроля, если именно на него они возложили задачу контролировать себя. В таком случае выбором Для наших детей является проведение всей своей жизни в пределах жесткой социальной структуры (которой больше уже не существует), или научение самодисциплине и самоопределению, пока они еще юны. Такое научение может быть достигнуто только в процессе контакта с жизнью во всех ее проявлениях и со всеми ее трудностями.

Эта книга — не педагогическое руководство, но мы можем выделить некоторые принципы воспитания детей из того, что мы рассматриваем в качестве истинных причин аддикции. Строгая регуляция жизни детей, подчеркивающая их ограничения, и пренебрежительное отношение к их статусу и способностям лишает их необходимых средств для эффективного самоуправления. Но личностная пустота также может являться и следствием того, что называется вседозволенностью. Избегание конфронтации со стороны родителей отражает их собственную неуверенность в своих ценностях и их страх потерять привязанность своих детей., Такое родительское избегание, не вытекающее из какой-либо концепции помощи детям в их росте, формирует людей, пренебрегающих обязанностями по отношению к другим, потому что они, в глубоком смысле, не заботятся о себе. Дети не приобретают отчетливого ощущения ценности своих усилий, слов и мыслей, а потому они обесценивают слова и действия других. Таким образом, борьба между вседозволенностью и директивностью — в значительной степени ложная проблема. Реальная проблема — это активное поощрение жизни и роста.

Очевидно, что отношение взрослых к самим себе сильно влияет на то, вырастут ли их дети аддиктами. Когда родители вовлечены в содержательную деятельность и имеют некие смыслы в своей жизни, кроме наличия детей, они с большей вероятностью будут лелеять независимость, радость и компетентность своих детей, вместо того, чтобы ограничивать их рост страхом, виной или чрезмерным контролем. Когда у родителей нет надобности завидовать ребенку и его идентичности, ребенок может приобрести уважение к своей автономии и к автономии других, вместо побуждения к их эксплуатации, которое представляет собой часть аддикции. Неаддиктивные родители — лучшие модели, которые может иметь ребенок, поскольку радостный дух (так же, как его противоположность) заразителен. Даже если мы имеем собственную аддикцию и в какой-то области не уверены, мы все же можем показывать детям свое наиболее позитивное, конструктивное лицо, передавая им идеалы, которым сами можем и не соответствовать, при условии, что мы не пробуем отрицать это несоответствие и не стыдимся его. В подобных обстоятельствах для детей также может быть ценным наличие других моделей, помимо родителей. Однако, учитывая то, в какой степени дети берут пример со своих родителей, и как мало у них других примеров в ранние годы, заслуживают внимания попытки ограничить выражение озабоченности. Даже будучи очень естественной, она не конструктивна ни как модель для подражания, ни как руководящий принцип поведения ребенка.

Дети обладают природным интересом и инстинктом исследователя. Воспитание неаддиктивных детей подразумевает поддержку и вознаграждение их исследований, таким образом, прививая им дух предприимчивости, который сохранится у них во взрослые годы. Это означает предоставление им по возможности большей независимости в любом возрасте, без того, чтобы мешать им получить ответ — даже если это болезненный ответ — от внешнего мира. Это значит, что следует побуждать их заканчивать самостоятельно начатые Дела, которые дают им ощущение собственной ценности. Это значит давать им возможность частично, а в конечном счете и полностью, брать на себя ответственность за управление своей собственной жизнью, так же, как за достижения в работе, которая имеет реальную ценность в семье или в другом месте. Это значит приветствовать спонтанные импульсы и новые интересы, которые увлекают их из сферы родительского наблюдения и влияния. Это значит относиться к ним с уважением, что научит их уважать себя и других. И наконец, это значит устанавливать отношения взаимности, в которых общение является искренним обменом. Когда Вы серьезно относитесь к тому, что говорите ребенку, и делаете то, что говорите, когда Вы серьезно слушаете его и даете ему реальную возможность влиять на Вас, тогда ребенок имеет лучшие шансы стать реальной личностью. Он может рассчитывать на себя и других и знает, что может влиять на человеческие отношения и на практические дела.

Преодоление аддикции отдельным человеком

Наши главные надежды на будущее лежат в воспитании детей и социальных изменениях. Но ключевой вопрос, занимающий каждого из нас — это "Что мы можем сделать для себя?". Что, если мы выросли в доме, где нас научили нуждаться в других для собственной завершенности? Что, если мы живем в институционализированном обществе, которое отказывает нам в возможности ощущать самодостаточность, отвлекая неудовлетворительными заменами? И что, если в результате мы видим, что фундаментально не уверены в себе? Можем ли, мы сделать что-нибудь со своими аддикциями? Я полагаю, что большинство из нас может, хотя процесс не будет быстрым и тотальным.

Если мы хотим освободиться от аддиктивных паттернов жизни, то первое, что мы должны сделать это разрушить цепь взаимной зависимости, тянущую нас в наше прошлое. Другими словами, как только мы поймем социальные и семейные условия, частично породившие наши проблемы, мы должны продвинуться вперед. Постоянная озабоченность слабостями, которые мы приобрели, когда были слишком молоды для того, чтобы защищаться, сама является бегством, препятствующим нам в том, чтобы управлять своей жизнью. Возьмем Портного, из "Жалобы Портного" Филиппа Рота. Он хочет, чтобы мы видели, что его родители возложили на него тяжелое бремя, и продолжает жить с этим бременем даже после того, как стал взрослым. А параллельно он живет мире ночных кошмаров, где в изображении его жизни всегда присутствуют пугала его родителей; таким образом, он живет ими. Всегда принимая родителей за точку отсчета в своих действиях — в качестве оправдывающих, препятствующих или провоцирующих фигур — Портной не может действовать автономно. Жить кем-то еще — это аддикция. Обвинять родителей или общество в своих неудачах — значит, возвращаться к той же самой пассивной позиции и к вере во внешний контроль, которые и порождают аддикцию. Принятие личной ответственности — первый шаг на пути освобождения от нее.

Мы имеем хорошие основания для того, чтобы проследить истоки аддиктивных склонностей сегодняшних молодых взрослых в их домашней обстановке и воспитании. Но в том, чтобы свалить вину за свои проблемы на старшее поколение — на людей, которые сами должны были реагировать на обстоятельства, не ими созданные — не больше смысла, чем в том, чтобы обвинять себя в неспособности решить все эти проблемы раз и навсегда. Более конструктивным выбором является признание того, что каждый из нас имеет собственный набор психических и личностных ограничений, которые должен преодолеть; эти ограничения — просто условия человеческого существования. Есть, конечно, идеал независимой самореализации, к которому мы стремимся, анализируя свои зависимости и распутывая угнетающие ситуации. Но это — идеал, к которому мы можем только приближаться, не достигая его, и обвинение прошлых поколений в том, что они оказались не в состоянии это осуществить, не приносит нам никакой пользы.

Мы не можем убежать от прошлого или от современного аддиктивного общества. Но в этом обществе существует возможность получить некоторую степень контроля над своей жизнью и природой своих увлечений. Мы можем получить пользу от рассмотрения некоторых способов обращения с аддикциями, когда они распознаны как таковые. Это может оказаться не только героиновая наркомания, но и алкоголизм, обжорство и компульсивное курение. Многие из нас страдали от одной или нескольких таких зависимостей, возможно, в сочетании с межличностной аддикцией. Так как аддикции тесно связаны и имеют массу сходств по таким параметрам, как причины возникновения, формы, которые они принимают, и люди, которые от них страдают, мы должны попытаться найти в лечении общепризнанных аддикций некоторые конструктивные модели для преодоления зависимости любого вида.

Однако, мы должны проявлять осторожность, чтобы различить продуктивное и пустое в методах лечения. В рамках культуры, где взгляд на аддикцию настолько расфокусирован, не стоит удивляться тому, что многие виды терапии аддикции не в состоянии постичь проблему. Самая обычная ошибка в программе лечения — это замена одной аддикции на другую. Это сходно с тем, как поступаем мы сами: скажем, начиная сильно курить, чтобы удержаться от обжорства, или после разрыва отношений. Рациональное объяснение метадоновой поддержки, например, состоит в том, что героиновому аддикту предлагается вещество, которое немного менее разрушительно (главным образом потому, что законно), хотя оно также будет аддиктивным. В статье в журнале "Наука", называющейся "Метадоновая Иллюзия", Генри Леннард и его коллеги обсуждают терапевтическое использование метадона в качестве примера культурной тенденции решать сложные социальные проблемы с помощью наркотиков и похожих на наркотики панацей. Кажется, аддикция столь глубоко внедрилась в наше общество, что вылечить ее полностью считается почти невозможным, да и не очень нужным.

Что-то похожее на такую замену может иметь место в программах реабилитации наркоманов, даже в тех, которые в других отношениях конструктивны. Это происходит, когда наркоману позволяют стать настолько зависимым от поддержки группы, что он переносит свою аддикцию с наркотика на группу. Таким образом, если он будет вынужден оставить группу, он, вероятно, возобновит употребление наркотиков. Замена наркотической зависимости социальной обычно наблюдается в Обществе Анонимных Алкоголиков (АА) — реабилитационной программе, которая явно социальна по своей природе. Члены АА черпают силы и в получаемой поддержке других, и из наблюдения, что они сами могут играть позитивную роль в группе. АА стало последним убежищем для людей, которых собственное пьянство довело до отчаяния, и его успех в удержании многих из них от возвращения к алкоголю не может быть преуменьшен. Но алкоголик все еще стоит перед ключевой задачей распространения своих новых ощущений самоценности и самоконтроля на другие социальные контексты, помимо самой группы АА.

Все аддикты должны научиться новым способам справляться с жизнью и относиться к себе. Для химического аддикта это может включать такие элементарные вещи, как приобретение каких-либо навыков и культивирование здоровых рабочих привычек, наряду с более трудными переориентациями — например, подобными рассмотрению себя в качестве человека, вносящего во что-то свой вклад. Чтобы достичь этих целей, ответственные реабилитационные программы комбинируют терапию с тренингом навыков и с групповыми занятиями, которые готовят аддикта к участию в реальном мире. В Дейтоп Виллидж в Нью-Йорке, например, на аддиктов возлагают все увеличивающуюся ответственность в рамках группы, чтобы их компетентность могла возрастать, и наказывают потерей привилегий, если они проваливают данное им задание. Групповая терапия используется для того, чтобы делать этот опыт осмысленным и помогать аддиктам превращать свои новые умения в постоянную часть своей жизни. Более широко рапространенные аддикции — например, курение и обжорство требуют таких же решений. Многие из нас сохраняют пристрастие к еде или сигаретам даже тогда, когда имеют полезные навыки и место в обществе. Хотя эти зависимости не могут привести человека в тюрьму или в центр, подобный Дейтоп Виллидж, они, в конечном счете, должны подвергаться такому же воздействию (в условиях повседневной жизни), как героиновая аддикция.

Фактически, именно в этих областях лечение аддикции было наиболее успешным. Альберт Станкард и Хильда Бруч, среди других, разработали программы модификации поведения тучных пациентов, чтобы изменить их привычки, связанные с едой. Такая терапия пытается дать человеку власть над своими компульсивными реакциями, путем их осознавания. Пациента можно попросить вести записи того, когда, где, что и сколько он ест, и что он чувствует в этот момент. Таким способом он может обнаружить, что ест, главным образом, когда сердит, или что объедается в конкретных местах. Тогда он может действовать или в направлении избегания подобных обстоятельств, или удаления из окружения ключевых раздражителей, которые приводят его к употреблению пищи, или исследования своих собственных непроизвольных реакций на такие раздражители. Аналогичная программа лечения для курильщиков требует от человека, чтобы он оценивал ожидаемое удовольствие всякий раз, когда берет сигарету. Если оценка ниже некоторого уровня (который повышается каждую неделю), от сигареты нужно воздержаться. Эта техника может отучить человека от сигарет не с помощью прямых инструкций, которым надо следовать, а заставляя человека самого исследовать свое побуждение курить. Вооруженные осознанием того, почему они постоянно занимаются чем-то вредным и, возможно, совсем не приятным, обжора или курильщик могут думать о своем поведении и вырабатывать новые паттерны вместо того, чтобы пассивно управляться внешними стимулами и неизвестными эмоциями.

Для многих аддиктов (независимо от вида аддикции) такое решение — существенный шаг к выздоровлению. Какими бы бихевиористскими и механистичными ни казались нам подобные программы, они — именно то, что требуется в широком диапазоне ситуаций. Человек может, по какой-то причине, просто научиться нездоровым реакциям в одной из областей своей жизни. Или он имеет настолько существенные проблемы, что не может вести себя соответствующим образом в самых элементарных ситуациях. В любом случае, необходимо вызвать непосредственные изменения в поведении. Это также связано и с экзистенциальными проблемами. Когда кто-то слишком тучен или пристрастился к героину, он выражает этим отношение не только к еде или к наркотикам, но к себе и к миру. Таким образом, реабилитационная программа требует проникновения в суть своего бытия и своей мотивации - через групповую ли терапию, как в Дейтоп Виллидж, или через осторожное самоисследование, как в формуле Станкарда. Поведение должно быть изменено, но к этому приводит понимание и осознавание себя. Одно не может произойти без другого. Мы не можем знать, что именно контролировать, или как это сделать, без глубокого осознания своих проблем. В то же время, само видение себя, меняющегося и действующего в большем контакте со своими потребностями, хотя и не может помочь, но увеличивает самоуважение. Обретение контроля над собой требует такой комбинации экзистенциального и поведенческого анализа. Вместе они предлагают нам ключ к избавлению от аддикции.

Процесс высвобождения из аддиктивных отношений (и из аддикции вообще) смоделирован на основе конструктивной терапии химической и продовольственной аддикции, которая действительно работает. Это процесс исследования каждой части своей жизни и обнаружение того, где, как и почему мы аддиктивны. Это также процесс прояснения наших целей и инициация поведения, необходимого для того, чтобы их достичь. Когда мы смотрим на себя без притворства, мы можем начать спрашивать, кто мы есть и чем мы недовольны. В то же время, мы можем сделать первые шаги к осуществлению того, какими мы хотим быть. После начального инсайта, который может ошеломить, приходит момент, когда мы должны преобразовать свою самооценку в обновленную вовлеченность в жизнь. Используя свое понимание для активного обмена с реальностью, мы можем учиться, развиваться, и более уверенно — менее аддиктивно — иметь дело со всем тем, что нас ограничивало.

� �ɀ � �� 0�" Кроме того, Фреду говорится, что нельзя убедиться в качестве того, что сделано, пока это не удостоверит кто-то авторитетный. После воспитания, подобного этому, он не сможет здраво оценивать требования задачи с точки зрения своих собственных способностей и темпа. Вместо этого, он от начала до конца будет искать чьего-то руководства. Отец Фреда может иметь серьезные основания для волнения. То, что лишено здравого смысла для нас, может быть очень разумным для него. Но Фреду от этого не легче. Его проблема состоит в том, чтобы различать неразумные распоряжения и свои реальные потребности, и развить собственный взгляд, неподвластный разрушительной силе отца, прерывающего его действия. Мы видим, что Фред, по крайней мере, сопротивляется. Где-то внутри себя он знает, как обстоят дела. Если он сможет, вырастая, развить эту свою сторону, то ему удастся выработать разумную стратегию совладания.

Отрицание зрелости

Те же самые родительские и институциональные режимы формировали жизнь Фреда и его сверстников, когда они достигали юности. Подрастая и получая возможность развивать свои интересы и предпринимать действия вне дома, они получали строгое предостережение — не совершить чего-либо, что могло бы опозорить их или их семьи. Если они пробовали что-нибудь слишком нетривиальное, то получали наказание от своих родителей вместе с насмешками друзей и одноклассников, воспитанных так же, как они.

Даже подростков многим родителям было так трудно отпустить эмоционально, что они обращались с ними как с детьми много дольше того времени, когда это было приемлемо. Вот что Джинотт, в "Между Родителем и Подростком", рассматривал как разумный способ обращения с мальчиком-подростком:

"Наша реакция должна изменяться от терпимости до разрешения, от принятия до одобрения. Мы терпим многое, но разрешаем мало....

Один отец, раздраженный длинными волосами своего сына, сказал: "Извини, сынок. Это твои волосы, но это мои нервы. Я могу выдерживать это после завтрака, но не до него. Поэтому, пожалуйста, завтракай в своей комнате".

Эта реакция была полезна. Отец демонстрировал уважение к своим собственным чувствам. Сыну была предоставлена свобода продолжать свой неприятный, но безопасный протест.

Уважает ли человек, который общается с другим так неуважительно, свои собственные чувства - это большой вопрос. Несомненно, что его манера унизительна для развивающегося взрослого человека, который ищет собственный стиль и идентичность. Что должен делать юноша? В этом возрасте он может отвергать суждения отца, как предрассудки. Вместо них он может руководствоваться собственным опытом для оценки себя и своих действий.

Одной из причин того, почему для него может быть трудным сохранять свое поведение перед лицом родительских нападок, является тот факт, что безоговорочное уважение ко всем авторитетам, которому его научили, не исчезает, когда проходит детство или отрочество. Будучи студентом колледжа, он найдет невозможным естественно и на равных говорить с профессорами. Почти все американцы сегодня так же выказывают преувеличенное уважение к высоким правительственным и деловым функционерам. Этот рост авторитета символически отражен эволюцией полиции от нелепо беспомощных Кейстонских Копов 1910-х годов до сегодняшних устрашающе мощных автомобилей, прожекторов и оружия. Что касается непочтительности, приписываемой протестующим студентам 1960-х, то множество радикальных лидеров в то время по секрету сообщали мне, что они чувствовали неудобство, противостоя администрации колледжа. Действительно, хваленая "свинья" и другие уничижительные обращения были в реальности очень редки при прямом разговоре с правительственными и университетскими должностными лицами, особенно в сравнении с перебиванием, которое считалось нормальным и "вписывающимся в систему" на политических собраниях девятнадцатого века. Странно, что ярлык "роста неуважения к санкционированным авторитетам" был приклеен к тому, что в реальности было только слабой реакцией на относительно недавнюю психологическую зависимость.

Благоговение перед теми, кто занимает официальный пост, идет от сомнения в собственных способностях. Молодые люди, которые росли под влиянием нервозной неловкости своих родителей, могут развиваться по одному из двух путей. Некоторые, неспособные отделить существенное от несущественного, полностью присоединяются к суждениям своих родителей и становятся ненадежными и небрежными, неспособными перенести даже саму мысль о том, что надо напрячься, чтобы выполнить что-либо. Другие подростки принимают предостережения и полагаются на них вместо того, чтобы оценивать ситуацию самостоятельно. Когда они больше не слышат тревожных увещеваний своих родителей, они оживляют их в собственной памяти. Их успех — вопрос постоянной бдительности: что-то всегда может пойти не так, если не будет предупреждения. Родители навсегда остаются их частью, живущей внутри. Когда родители требуют, чтобы подросток всегда звонил, если собирается прийти позже, они связывают его духовно даже после того, как он становится физически автономным. С мучительной мыслью о взволнованных родителях на заднем плане сознания, он не может и думать о том, чтобы пропасть на целый вечер, завести роман или предпринять безумную поездку в Нью-Йорк. Когда его губы встречаются с губами женщины, он борется с чувством, что должен немедленно позвонить домой. Он подходит к жизни с мрачной сосредоточенностью, не зная ни сокращенных, ни обходных путей.

Взрослый, выращенный таким образом, приобретает искаженный подход к принятию решений. Его поведение во многом состоит из ритуализированных забот или действий, направленных на предотвращение некоего пугающего исхода, который никогда не материализуется. Такое невротическое поведение служит для того, чтобы уменьшить тревогу — по крайней мере, на мгновение. И поэтому, независимо от того, что опасения человека фактически не оправдываются, он чувствует, что навязчивые реакции помогли ему. Таким образом, он сохраняет их, подкрепляя свою иррациональность. Таким же иррациональным является то, что он рассматривает только отрицательные последствия предложенного способа действий, например, смены работы или поиска нового знакомства. В идеале следовало бы принять во внимание вероятности как положительного, так и отрицательного результата, а затем спросить себя, насколько желанен положительный результат или страшит отрицательный. Это привело бы к сбалансированному решению. Но в области инициативы и риска слишком обычным является рассматривать только потенциальные опасности, независимо от того, сколь мало они вероятны или существенны. "Зачем рисковать?" — это усвоенное им кредо. Так что он проживает свою жизнь, упуская тот опыт, который легко мог получить. Однако, он часто бывает доволен, когда этот опыт оказывается ему навязан: например, в случае потери работы, вынуждающей к поиску новой и лучшей.

Возьмем, например, историю Ната, бывшего студента, которая иллюстрирует одинаковые последствия безответственных и чрезмерно ответственных реакций на родительское ворчание и негативизм. Нат полностью понимал своего отца, деспотичного и сверхорганизованного человека, который заботился о том, чтобы как можно раньше обеспечить себя работой, домом, женой и даже автомобилем, которых хватило бы до конца жизни. Когда Нат вылетел из колледжа, он ядовито прокомментировал реакцию своего отца. "Мой отец ужасно волновался о том, что со мной произойдет", — сказал он, - "потому что он не был уверен в том, что я собираюсь делать потом. Чего мой отец действительно всегда хотел для меня, так это чтобы я поторопился и побыстрей закончил школу, получил работу, женился — и умер". Когда я услышал эту историю, я был поражен правдой, содержащейся в словах Ната. Так же, как отец боролся за то, чтобы устранить всякую неопределенность из собственного существования, этот человек ценил опыт своего сына только постольку, поскольку он служил, чтобы удержать сына на месте и, таким образом, устранить любые возможные сомнения отца.

Это было трагедией пожилого человека, но на что это указывало для Ната? Дало ли ему его блестящее прозрение лучшее владение собственной жизнью? Хотя, как говорит процитированный комментарий, Нат был чрезвычайно одарен вербально, он так никогда и не определился с родом деятельности. Он всегда находил свои возможности недостаточными для своих увлечений, находя их смешными, нечистыми и бессмысленными. Поскольку все карьеры, которые он рассматривал — и люди, делающие их — были в некотором смысле неподходящими, Нат полностью отверг возможность выполнения какой-либо работы. Он сделал несколько несмелых попыток утвердиться вдали от дома, но его нежелание заниматься чем-либо, с определенными людьми или определенной работой, всегда возвращало его домой, к родителям. К тридцати годам ему было некуда отступать, кроме беспорядочной версии существования своего отца — ограниченной и полной страхов.

Брачный партнер

Таким образом, мы вступаем во взрослую жизнь — часто в тревоге, опасаясь риска, испытывая смутное недоверие к другим, благоговея перед внешними по отношению к нам силами, сдерживаемые внешними и

внутренними ограничениями. В большей или меньшей степени, психологически мы остаемся в ослабленной позиции, не очень отличающейся от аддиктивной. Где мы с наибольшей вероятностью найдем утешение? Ответ для многих из нас звучит так: в браке.

Почему брак был панацеей для представителей послевоенных поколений Америки? Опыт детства научил их, что только семья может позволить иметь комфорт и некоторый авторитет в своей среде. Когда родители вмешивались в планы, связанные с друзьями, настаивая на исполнении семейного долга (иногда воображаемого), они научились тому, что дружба вторична по отношению к более базовым обязательствам. Возможности для развития крепкой дружбы уменьшались еще больше, когда родители обучали своих детей тому, что нельзя полагаться на людей вне дома. Когда человек цинично относится к "посторонним" и их намерениям относительно себя, тогда только санкционированный брачный ритуал, с его юридическим условием в виде общей собственности и общепринятым условием разделения тайн, может ослабить его настороженность до такой степени, чтобы он смог поверить другому человеку.

Нуклеарная семья, в которой росли сегодняшние молодые люди, была ограничивающим, обращенным вовнутрь учреждением. Дети видели, что женатые пары проводили все свободное время вместе и ходили везде, как единое целое. Дружба или независимые от мужа или жены занятия вне дома заставляли заподозрить, что в браке большие нелады. Таким образом, дети ощущали границы, ясным образом очерченные вокруг их семей; экономически, эмоционально и сексуально всем полагалось быть здесь.

Все дети вокруг перенимали преобладающую установку о первичности социального опыта по отношению к личному. Они видели, что люди редко чувствуют себя уверенно сами с собой, но всегда ищут кого-то еще, чтобы делать что-нибудь вместе. Даже люди, интересующиеся музыкой, спортом или кино, обычно не находят эти интересы столь непреодолимыми, чтобы стоило заниматься ими в одиночку. Вместо этого, они озабочены социальными соображениями: с кем пойти, кого они встретят там, как другие отреагируют? Эти пронизывающие все социальные переживания не обогащают эмоциональную жизнь человека. Они пропускаются через фильтр семейной солидарности и самозащиты. Поиск новых контактов — потенциальной дружбы — исключен, а отношения, которые сохраняются, чаще всего несерьезны и взаимозаменяемы. Глубокие потребности в человеческой близости могут быть направлены только по одному-единственному каналу.

С раннего возраста приученные к поиску одного особенного человека, чтобы разделить с ним жизнь, молодые люди направляют огромную часть своей эмоциональной энергии на поиск такого партнера. Жизнь в старшей школе и колледже только укрепляет эту цель и утверждает искусственные категории, которые определяют реакции людей друг на друга. С однополыми друзьями, также как с друзьями противоположного пола, которые не расцениваются как приемлемые партнеры (часто потому, что они уже связаны с кем-то еще), отношения идут не дальше определенной глубины. Дружбы, заведенные по пути к браку, служат временной мерой, предпринимаемой для удобства или из-за крайней необходимости. Мальчик или девочка могут всегда поменять планы, построенные заранее с однополым другом, чтобы принять полученное в последнюю минуту приглашение лица противоположного пола. И после того, как партнер находится, дружба или исчезает, или становится еще более поверхностной и ограниченной, чем была. Остепенившись, человек никогда снова не сможет быть наедине с кем-то, кого он (или она) прежде считал близким другом. Таким образом, в обществе, чрезмерно обеспокоенном социальными отношениями, подлинная дружба труднодостижима.

Но в то время как люди недостаточно серьезны по отношению к тем индивидам, которые не доступны для "стыковки", они крайне озабочены теми, кто для этого подходит. Когда мальчик смотрит на девочку, или девочка на мальчика, он или она видит не уникальную человеческую индивидуальность, но кого-то, кто исполнит определенную роль — потенциального мужа или жену. Эта дегуманизация выражается в социальных обычаях, которые удерживают мужчин и женщин порознь (за исключением структурированных ситуаций свидания) И блокируют естественное смешивание и личные отношения, из которых может вырасти реальный опыт. Неспособный глубоко вовлекаться в отношения с людьми того же пола, человек не может узнать и противоположный пол. Он представляется в виде абстрактной вещи — как что-то, необходимое для полноты нашего существования. В этом овеществлении других человеческих существ и лежат корни аддикции.

Некоторые последствия этой жесткой классификации людей на потенциальных возлюбленных и "других" проявляются в следующей ситуации двух работающих женщин, живущих в одной квартире. Запланировав некоторое время назад продолжительную поездку в Европу, они наконец накопили достаточное количество выходных, чтобы осуществить это. Внезапно (за две недели до намеченного отъезда) одна из них встретила мужчину и в запланированное для поездки время оказалась занята. Со скоростью, которая шокировала ее соседку и многолетнюю подругу, она объявляла о разрыве старых связей и строила новые планы соединения своей жизни с человеком, которого только что встретила. Первой жертвой этой "уборки" стала поездка с соседкой, которая теперь должна была срочно корректировать свои каникулы. Замечательным в этой ситуации было то, что женщину, изменившую свои планы так резко, ни на мгновение не остановила забота о чувствах ее подруги. Можно вообразить различные пути преодоления сложностей такой деликатной ситуации, но эту женщину общество научило четкому критерию: мужчины — в первую очередь.

Общество предписывает брак в качестве средства от неуверенности и ненадежности. "Он будет в порядке", — говорят, — "как только найдет себе кого-нибудь и остепенится". Исследования Флойда Мартинсона и Невитта Сэнфорда показали, что люди, женившиеся рано, имеют тенденцию не достигать полного "развития эго". Но все больше и больше людей женятся рано, и больше и больше таких браков заканчиваются разводом, потому что бремя удовлетворения двух полных диапазонов эмоциональных потребностей слишком огромно, чтобы многие браки смогли это перенести. И все равно, с тех пор, как люди стали жениться раньше и более склонны вступать в повторный брак, американцы проводят женатыми большую часть своей жизни, чем когда-либо прежде. В книге "Брак и Развод: Социальное и экономическое Исследование" Хью Картер и Пол Глик объясняют этот кажущийся парадокс:

Брак, как способ жизни, необычайно популярен в Соединенных Штатах и, кажется, популярность его еще растет... Брак настолько принят в качестве нормального и одобряемого положения зрелого и взрослого человека, что кажется правдоподобным следующее: значительное число индивидов, которым брак не подходит по их темпераменту, или которые несовместимы со своими пред-, полагаемыми брачными партнерами, будут, тем не менее, жениться, потому что это — "вещь, которую надо сделать." Тем не менее, многие из них через некоторое время разойдутся, а некоторые в конечном счете оформят развод.

Даже среди молодых людей, чей новый культурный стиль, возможно, отвергает старую неестественную концепцию ухаживания, многие действуют тем же самым старым способом. Правда, молодые пары охотнее занимаются сексом, чем их предшественники. Но мы не должны ожидать, что такие глубоко укоренившиеся культурные догматы, как значимость, придаваемая браку - и сексу — будут забыты в течение десятилетия. Исследователи постоянно находят, что секс в университетских кампусах обычно моногамен и часто связывается с идеалом последующего брака. Физиолог Бернис Нейгартен отметил, что родители и дети зачастую мало отличаются в своих установках по отношению к сексу: молодые люди, кажется, испытывают те же самые сомнения и вину, которые чувствовали их родители, в то время как родители могут принимать проживание своего ребенка с кем-то, потому что обычно это предшествует браку. Большая сексуальная активность в более молодом возрасте в сочетании с конвенциональными установками может быть обнаружена даже в средней и младшей средней школе, как показано в книге Роберта Соренсена "Доклад Соренсона: Подростковая Сексуальность в Современной Америке".

Так что, иронически говоря, в то время как секса становится все больше, кажется, что отношения зачастую более уравновешены и замкнуты, чем когда-либо раньше. Хотя секс обычно по-прежнему рационализируется убеждением себя в том, что возлюбленный является кем-то особенным, побуждение к преждевременному самоблокированию на самом деле увеличивается. В атмосфере, где люди чувствуют, что должны иметь секс, существует постоянная опасность того, что случайная интрижка может обернуться чем-то гораздо большим, чем то, что подразумевалось участниками. Это может понадобиться для того, чтобы они могли оправдать свое поведение — главным образом, перед самими собой. Сексуальный катализатор может превратить первое свидание в исключительные и постоянные отношения.

Гость на недавней свадьбе слышал, как мать невесты вспоминала о собственном периоде ухаживания. "Мои родители не позволяли мне выходить с Гарри, если я также не выходила с кем-нибудь из новых знакомых на этой же неделе", — говорила она. "Так что я всегда выходила два раза в неделю, и у меня была куча времени, прежде чем я наконец вышла замуж за Гарри". Гость посмотрел на невесту, которая, в отличие от своей матери, прожила несколько лет с бойфрендом до того, как в двадцать один год выйти за него замуж. Все это время она не встречалась с другими мужчинами. Она производила бледное впечатление рядом со старшей женщиной. Большее самоопределение, которым наслаждалась дочь, не принесло с собой более свободной, обширной социальной жизни. Придавая такое же важное значение сексу, как и ее мать, она не имела внешних побуждений, которые не позволили бы ей связать себя в самый ранний из возможных моментов. У нее также не было такой живости, чтобы преодолевать внешние ограничения собственной энергией, и жизнь, которую она вела, была действительно необычайно консервативна.

Люди, которые достигли совершеннолетия после сексуальной революции, перевернувшей студенческую жизнь, не менее подвержены нажиму в сторону образования пары, чем те, кто был до них. Фактически, многие устремляются к серьезным обязательствам на еще более незрелой стадии своей жизни, чем это было прежде. Я вспоминаю о мужчине и женщине, определенных в соседние комнаты в студенческом общежитии, которые съехались в первый же год, никогда не встречались с кем-либо еще в колледже, поженились на последнем курсе и развелись через полтора года после окончания учебы. Обычно студент немедленно находит друга или подругу вне общежития, чтобы уберечься от соблазна знакомства с широким кругом людей обоего пола и выбора среди них того, с которым можно сблизиться. Слова "У меня уже есть подруга" служат, как когда-то, для извинения человека, избегающего серьезного взаимодействия с кем-либо еще.

Однажды я пошел на ланч, который мой друг устраивал для группы студентов своего специального летнего семинара. Я спросил двух девушек о том, как они приспособились к жизни в кампусе. Они ответили мне просто: "Мы обе живем с любовниками, которых встретили здесь в первый же день". Я изумился тому, насколько люди могут быть небрежными или безличными в близких отношениях, чтобы выбирать того партнера, который доступен в этот день, и к тому же настолько скованными, чтобы общаться исключительно с этим единственным партнером. Где-нибудь в потаенной части сознания этих женщин, должно быть, находилась модель их родителей, скрепленных со своим партнером — выбранным обычно из практических соображений, иногда по прихоти, и очень редко — рассудительно и в соответствии с чувствами. Изменения в обычаях, как я подумал позже, не обязательно производят изменения в сознании. Сексуальная революция вызвала некоторую степень поведенческой адаптации, но это не могло освободить дух целого поколения.

Предвестия будущего

Теперь, когда так много аддиктивных молодых людей женаты, что будет с детьми, которых они воспитывают? Во-первых, мы должны заметить, что гипотетическая "послевоенная" семья, описанная в этой главе, все еще существует, так как никакая линия не отделяет одно поколение от следующего. Действительно, живучесть авторитарных допущений о воспитании детей у столь популярного современного консультанта, как Хейм Джинотт, показывает, что многие практики прошлого распространились и в настоящее. Семья середины двадцатого века породила всех аддиктов, описанных в наших историях. И сейчас многие из тех же самых установок по отношению к жизни и к связям с другими по-прежнему передаются из поколения в поколение, хотя и под более приемлемыми ярлыками.

Правда, начиная с сороковых и пятидесятых годов произошла некоторая эволюция родительства. Многие молодые родители демонстрируют менее явные неврозы, чем это было десять — тридцать лет назад, и ставят более сильный акцент на мирных, гармоничных отношениях в семье. Во время большего изобилия и повышения уровня образования, молодежь сегодня вообще уделяет больше внимания своим отношениям, а в родительской роли — желаниям своих детей. Однако, у молодых людей существует постоянный аддиктивный паттерн, который заставляет нас быть осторожными в приписывании большого значения даже наиболее привлекательным и благонамеренным изменениям стиля. В Аллене и Гейл, в молодой невесте, которая изолировала себя от жизненного опыта намного раньше, чем ее мать, в студентках, стремящихся понадежнее устроиться с любовниками в кампусе, мы видим свидетельства того, что людей все еще влечет друг к другу аддиктивная потребность в безопасности. Родители Вики были понимающими и опекающими, чему могли позавидовать многие молодые пары. Тем не менее, эта опека душила мотивацию их дочери самой стать, цельным человеком. Новые родители сегодня так же напуганы, хотя более сдержанны, чем их собственные, и все еще передают детям свои страхи, которые снова будут источниками аддикции. Они делают так, потому что аддиктивные тенденции очень глубоко вплетены в ткань нашего общества.

Даже совершенно новые социальные формы, которые призваны уменьшить чрезвычайную изолированность конвенциональной семейной жизни, не всегда служат освобождению индивидуального духа. В коммунах или у одиночек, живущих вместе на полупостоянной основе, самозащита может становиться целью настолько же легко, как в нуклеарной семье или в сексуальной связи. Однополые соседи могут исключать из своего маленького общества других и зависеть друг от друга из-за неуверенности и потребности во взаимной поддержке. Большие человеческие общности, иногда недвусмысленно называемые семьями, могут санкционировать асексуальность своих членов, эффективно исключая интенсивные отношения между любым членом семьи и посторонними. Человек, который выпал из социума на какое-то время, встретил старого друга и пригласил его в дом, где он теперь жил со множеством других очень религиозных Христиан. Когда его спросили, как долго он планирует оставаться с этой группой, он ответил весьма искренне: "Пока я не женюсь на ком-то, подобном нам. В настоящий момент это наиболее безопасные условия, которые я могу найти".

Благотворительная организация "Вернись домой"

среда, 13 июня 2012 г.

Продолжение 2

ГЛАВА 7

АДДИКТИВНОЕ ОБЩЕСТВО

ГЛАВА 8

АДДИКТИВНЫЕ ЛЮБОВНИКИ ПО ОТДЕЛЬНОСТИ

ГЛАВА 9

ОБЩЕСТВО И ЛИЧНОСТНЫЙ РОСТ

Комментариев нет:

Отправить комментарий

среда, 13 июня 2012 г.

Продолжение 2

ГЛАВА 7

АДДИКТИВНОЕ ОБЩЕСТВО

ГЛАВА 8

АДДИКТИВНЫЕ ЛЮБОВНИКИ ПО ОТДЕЛЬНОСТИ

ГЛАВА 9

ОБЩЕСТВО И ЛИЧНОСТНЫЙ РОСТ

Комментариев нет:

Отправить комментарий

среда, 13 июня 2012 г.